не ранился о валуны в воде. Я… я, бывало, приходила на это посмотреть. Это было зрелище жуткое такое и… не знаю… Я, наверное, тогда в него и влюбилась. А однажды он ушел и не вернулся. Мы отправились на поиски, а нашли только одежду на берегу – и все.

– А тело? – уточнил Бруно; ее передернуло.

– Через четыре дня, – ответила Амалия тихо. – На несколько миль вниз по реке; застряло в корягах у берега. Я его едва признала. Знаете, рыбы… и хищники… А через пару месяцев я поняла, что в положении. Отец был в ужасе… Но, накричавшись, успокоился. В этом вы правы, с отцом мне повезло. Я боялась, он невзлюбит внука, но напрасно – пока он был жив, соседи хоть и ворчали вслед, но все ж на откровенные гадости не отваживались. Но когда отец умер, все стало совсем плохо. Работники от меня разбежались, мельница наша в округе не единственная, заезжать к нам перестали… Да и не это главное, выжили б как-нибудь. Тут в самих соседях дело.

– Неужто все было настолько серьезно, что пришлось сниматься с места?

– Нам ворота мельницы облили смолой, майстер инквизитор, – болезненно улыбнулась Амалия. – И ведь не поскупились же. И сказано было – вроде как и не напрямую, но все ж сказано – что в другой раз смола-то может и загореться… Быть может, и с этим можно было б сладить, но скажите – как мне учить ребенка жить в окружении таких людей? Или он должен будет впредь поставить их на место, или за собой признать место, которое они ему указали, иначе никак. И вот так выходит: или вечная вражда, или унижение. А я ни того, ни другого для своего сына не хочу.

– И сколько ты намерена от этого бегать? – с невольной укоризной спросил Курт. – Ведь не вечно же. Везде будут люди – точно такие же. И проблемы те же самые. А ведь жизнь на месте не стоит.

– Вы к чему это?

– О себе бы подумала. Судя по тому, как твой сын накинулся на моего помощника, ухажерами ты себя не балуешь, и ему сама мысль об этом не особенно приятна.

– Да и мне тоже, майстер инквизитор. Пока Максимилиан был мал, у меня попросту времени и сил не оставалось на такие думы, а теперь… Уж поздно.

– Побойся Бога, – теперь уже с явным укором оспорил Бруно, и та, порозовев щеками, потупилась.

– Спасибо… Только все равно. Не хочется. Быть может, я тогда просто выгорела, и никто другой мне уже не нужен… Вы меня, наверное, не поймете.

– Отчего же, – возразил помощник, кивнув на Курта. – Знаешь, почему он смотрит сейчас на меня с такой же жалостью, что и на тебя? Потому что ему известна одна-единственная причина, которая и подвигла меня помочь тебе и сыну; причина весьма личная. Просто кое-кого вы мне напомнили, кое-что внутри меня разбудили. Я ведь монахом не родился. У меня прежде была семья – жена и сын. Ему сейчас было бы лет девять.

– Он умер?..

– И он, и жена. Я тоже с тех пор ни с кем так и не сблизился, посему – нет, Амалия, я тебя понимаю.

– Потерять ребенка – это ужасно, – с трепетом проговорила она. – Просто… просто не могу себе представить, что бы со мною стало, если б с Максимилианом приключилось несчастье. Тогда уже точно жить было бы не для чего.

– Были и у меня подобные мысли. Порою мысли едва не доводили до дела.

– И вы спаслись в вере?

– В неверии, наверное, – усмехнулся Бруно, снова указав на свое начальство. – В один прекрасный день мне подвернулся он и взял на службу, особенно меня и не спрашивая. Тогда я полагал, что работа инквизитора – блажь и вздор, но узнал столько нового, столько… страшного, ужасающего порой, что мнение свое переменил довольно скоро. И – нашел себе цель в жизни. Делать то, что в моих силах, пока я в силах это делать. Чувствовать себя нужным – вот чего на самом деле хочет человек. В этом если и не тайна счастья, то некоторый секрет спокойствия уж наверняка.

– Если б все было так просто, – возразила Амалия тихо и, встряхнувшись, тщетно попыталась изобразить улыбку: – Простите. Мне надо уйти. Максимилиан говорит, что чувствует себя хорошо, но я все же хочу быть рядом с ним. У него жар… Он действительно редко болеет, поэтому, когда это все- таки случается, я просто сама не своя. У меня другой цели в жизни нет и вряд ли будет.

– Обращайся, если будет нужна помощь, – повторил Бруно настоятельно.

– Не обратится, – возразил Курт, глядя ей вслед. – Знаю таких. Эти тихони могут поплакать, могут вот так выговориться первому встречному, пожаловаться, раскрыться всей душой, а бывает – и телом, могут вызвать на жалость и добиться того, чего хотят, но, когда речь идет о том, чтобы прямо попросить – тут их клинит. Для себя она просить не будет никогда, да и ради отпрыска попросит, только если он начнет отдавать Богу душу.

– По-твоему, она настолько практична?

– Нет. Она даже не осознает всего этого – действует инстинктивно, а потому с переменным успехом. Просто она никому не верит.

– Тебе это должно быть по душе.

– Никому не верь, – согласился Курт, пытаясь возвратиться мыслями к игре и припомнить, какие ходы выдумал до явления разбитой семьи. – Это хорошее credo. Но пользоваться окружающими надо, тем не менее, уметь, иначе жить будет несладко… И все же не вздумай постучаться к ним в комнату средь ночи с предложением помощи. Не так поймут. Шах.