один раз каталог обуви. Да, еще я получила письмо, адресованное его дочери, Соне Аусуэйт. Письмо имело официальный вид, так что я отправила его дальше. В пересылке рекламок кредитных карточек я смысла не видела, как и обувного каталога, так что поступила, как поступает большинство людей: выбросила их.

Д-р Аусуэйт жил здесь десять лет и восемь месяцев. Знаю об этом потому, что, въехав, он поменял проводку и получил по завершении работы датированный сертификат-гарантию, который мне переслал мой поверенный в делах. Вот почему, когда приходило письмо, в адресе которого не указывался доктор, я знала: либо у отправителей был совершенно перепутанный адрес, либо они хватались за соломинку.

Это письмо предназначалось некоей Селене Руан, но я знала, что такая не живет здесь уже больше десяти лет, если вообще жила.

Фамилия, Руан, была необычной. На письме стоял манчестерский штамп, но обратного адреса не было, так что мне следовало либо вскрыть его, либо выбросить. Как-то неудобно было выбрасывать письмо, которое явно не принадлежало макулатурной почте. Если его вскрыть, рассудила я, то, может быть, найдется обратный адрес или иной какой ключ к тому, куда переслать письмо, обратно ли отправителю или предполагавшемуся получателю.

Конверт был коричневым, стандарта А5, в таких отправляют обратно налоговые декларации или иную казенщину, клапан у них держится на таком клее, что легко отходит безо всякого отпаривания. Я отлепила его осторожненько, не порвав. Внутри был еще один конверт, на этот раз длинный белый, сложенный с одного конца и слегка запачканный. Он также был адресован Селене Руан, но на другой адрес, в Лимм, деревушку возле Уоррингтона. Надпись на конверте была сделана черной шариковой ручкой, буквы набегали одна на другую в беспорядке, о таком иногда говорят: сумасшедший профессор писал. Адрес на коричневом конверте был написан раздельными ровными прописными буквами.

На белом конверте действительно значился обратный адрес, как я и надеялась: Р. Руан, вручить через палату «Терн», Дом Томаса Уолси, Бланчфорт- Роуд, Манчестер. Невозможность такого я поняла сразу: этого самого Дома Уолси давно нет, закрыли, а был он одной из последних уцелевших психиатрических лечебниц в этих местах, в прессе немало порицающего говорилось по поводу ее закрытия.

Как давно это было, если точно? Восемь лет? Девять? Я глянула на почтовый штемпель: впервые письмо было отправлено в 1997 году, более десяти лет назад. Неудивительно, что у него запачканный вид. Где оно пропадало все это время? Мне пришло в голову: что бы ни содержалось в письме, логика подсказывает, что срок его прочтения миновал давным-давно. Никакого вреда не будет, если уничтожить его… И все ж я понимала, что сделать этого не смогу, пока не увижу, что там внутри.

Я его распечатала, подержав над паром, когда письмо обтрепалось, эта процедура всегда требует ловкости, чтоб проделать все чисто. Я понимала, что это значения не имеет (в самом деле, кто вообще прознает, что я хотя бы получила это письмо?), однако старые привычки отмирают с трудом. Внутри конверта был единственный белый лист линованной бумаги – судя по всему, вырванный из блокнота с пружинным скреплением, сложенный втрое, чтобы, как оказалось, прикрыть фотографию. Меня дрожь пробрала от дурного предчувствия, страха даже: все это так походило на затею с Люси Дэвис (даром что на фото изображался не ребенок, а пейзаж). Размытый черно-белый снимок вроде бы озера – или широкого простора воды – с грядой низких холмов на заднем плане. Небо было затянуто облаками почти одного цвета с водой. Вид в целом был мрачный, все будто дождем пропитано, он напомнил мне турпоход в каникулы, в который я ходила, когда училась в школе в Норталлертоне. Нас было по четверо в каждой палатке, а лило беспрерывно почти всю неделю. Кто, скажите на милость, водит детей в походы по Йоркширу в ноябре?

Изображение было до того нечетким, что различить хоть одну деталь было невозможно. На листе имелась краткая записка – почерк тот же, что и на конверте:

«Селена, вот это место, по-моему, в точности совпадает с описанием в дневнике Аманды. Понимаю, тебе это трудно, и твоей маме тоже, но мне нужно знать правду. Иначе, кажется, все лишено смысла, а это, во всяком случае, хоть что-то, чтобы двинуться дальше. Дам тебе знать, если найду что-нибудь еще. Не захочешь ли ты хотя бы подумать о том, чтоб навестить меня? Я и правда скучаю по тебе, ты же знаешь.

Со всей любовью – папа».

Я почувствовала себя виноватой, скажу честно. Письмо было до того отчаянно личным, предназначено для чтения только получателем – и никем другим. Теперь я знала о том, о чем знать не имела никакого права, даром что ничто из этого не имело для меня смысла. Кто такая Аманда и почему отец Селены читал ее дневник?

Вспомнилось, какие чувства вызывали во мне письма Люси Дэвис: каждый раз после их прочтения я становилась частью ее истории. То же самое чувствовала я и сейчас.

Ни один из моих учителей никогда не считал меня наделенной воображением, во всяком случае, такого словосочетания никогда не попадалось в школьных характеристиках. У меня такое чувство, что большинство из них видели во мне до скуки взрослую девочку, никогда не блиставшую, но и не простушку, не совсем послушную, но управляемую. Однако вот вам эти армейские детки: все наглухо в себе, никаких хвостов не торчит, потому как каждый армейский ребенок знает, что торчащий хвост убить может.

Это письмо было торчащим хвостом. Чьим-то еще хвостом. Я аккуратно обернула фотографию листом и вложила их обратно в конверт. Потом вновь поместила белый конверт внутрь коричневого. Видя, что все улеглось на свои места, испытала облегчение. Во всяком случае, стала способна судить объективно. Заинтересовала фамилия – Руан. Носителей ее могло быть великое множество, думала я, даже в городе такой величины, как Манчестер.