множество любящих, в отчаянии зажав в руке пузырек с ядом или кинжал, напрасно прождали ответа своих любимых. Так много мечтаний закончили свой путь здесь. Такое множество трагедий. Записки в бутылках, посланные по морям только затем, чтобы волною их выплеснуло сюда, к подножию бумажного утеса.
Хуже всего порезы о бумагу. У меня их десятки в день. Я пробовал даже некоторое время носить перчатки, но это не выглядело правильным почему-то. Эти письма уже так много претерпели. Они заслуживают, чтобы их касалась человеческая рука. Они заслуживают, чтобы их прочли, и поняли, и признали, прежде чем мы их сожжем.
Соболезнования в черной рамке, слезливые признания в любви, послушные письма из школ-интернатов, последние слова с поля сражения. У меня такое чувство, словно своим прочтением писем я каким-то образом придаю им покоя, этим чужакам, чьи слова одолели такую даль, но так и не достигли цели. То, что делаю я, намного больше просто каталогизации почты. Я – тот, кто размещает ее, тот, кто осуществляет последние обряды. Я бальзамирую воспоминания, я хранитель последнего слова.
Первыми я вскрываю, читаю и раскладываю письма, содержащие ценности. Чеки и наличные мы, если можем, возвращаем. Иногда, вскрыв конверт, можно найти адрес. Вещи средней ценности – одежду, брелоки, игрушки, книги – держим в течение шести месяцев, потом утилизируем. Часы, драгоценности, произведения искусства стараемся подержать подольше. От скоропортящегося избавляемся сразу же. Торты ко дню рождения, живая наживка, садовые растения, продовольственные товары, а однажды и коробочка с мягкими, бледными мотыльками; они, сонные, в обертке из банановых листьев и рисовой бумаги, старыми пыльными пленками проскальзывали у меня меж пальцев, возвращались к жизни на свежем, прохладном воздухе и взлетали к лампам верхнего света, где оставались, пока не умирали, падая один за другим на пол, образуя на нем коричневатые соцветия.
Кто, скажите на милость, посылает мотыльков по почте? Что они должны означать? Иногда я все еще нахожу на земле их крылышки, похожие на небольшие клочки бумаги. Опавшие крылышки замысловато украшают узоры иероглифов цвета чая. Стоит сложить их один к одному и посмотреть с большой высоты; наверное, из них можно было бы сложить какое-нибудь сообщение.
Я стараюсь не слишком утруждать себя мыслями о сообщениях, какие мог бы передать, если б только знал, куда их отправить. Когда мысли такие не оставляют – ночей не сплю. Обязанность непомерная. Я никогда-никогда не шлю писем самому себе. Возможно, это как-то связано с работой. Здесь я читаю столько любовных писем, столько посланий, порожденных ненавистью. Не хочу предавать свои мысли бумажной странице: это риск, что кто-то чужой прочтет их. Может, и по этой причине тоже я никогда не был женат. Может, знаю тот мир слишком хорошо, чтобы осмеливаться быть его частью.
Но вот на прошлой неделе что-то стряслось. Я разбирался с порцией недоставленной почты. Письма до того долго скакали туда-сюда потертыми теннисными мячиками, что пропадал весь кураж. Я уже собирался перерыв устроить, когда почему-то одно письмо в куче привлекло мое внимание. Адрес был написан от руки выцветшими синими чернилами.
Имя и адрес были перечеркнуты. На обороте теми же выцветшими чернилами было написано имя отправителя:
А позже кто-то приписал: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ». И стоял почтовый штемпель Скарборо. На штампе дата: 1 июня 1971 г. Иногда такое случается. Не так это странно. Письмо теряется при пересылке. Возможно, завалилось в щель между досками пола или забилось в лоток сортировочной машины. Вины здесь ничьей нет. Такое даже не очень-то и необычно. Однако в тот раз что-то было не так. Письмо было адресовано мне.
Конечно же, совпадение. Да, когда-то мы жили в Англии. Сменили много разных адресов. В конце концов, среди такого обилия фамилий я обречен был однажды увидеть и свою. Тем не менее меня будто холодом обдало. Вроде как увидел свое имя на могильной плите.
Я вскрыл конверт осторожно, стараясь не повредить его, и заглянул внутрь.
Он был пуст. Нет, не совсем: там лежал маленький прямоугольник красного пластика с металлическими полосками на конце. Карта памяти. И фотография двух детишек на пляже. Маленькая девочка лет пяти-шести с косичками и в желтом платье. И мальчик примерно того же возраста, в плавках, несет пластиковое ведерко. Челка у мальчика длинновата, и он щурится – не от солнца, а потому, что ему нужны очки. Я узнал это сразу, как знал, что воздух там пахнет солью и свежей рыбой, а небо там отливающей серебром голубизны, все усыпанное чешуйками облачков. Все это я знал, потому что мальчиком был я. Я был мальчиком на фотографии.
Поначалу я опешил. В голове загудело, как в улье с пчелами. Откуда взялось это воспоминание? И как могла карточка со мной, еще ребенком, попасть в конверт, датированный 1971 годом, вместе с техническим приспособлением, которое не появится на свет еще десятка три лет? Я огляделся. Повсюду камеры наблюдения, чтобы обеспечить сохранность любой ценности, которая может быть обнаружена в неприкаянной почте. Только мне-то известно, где эти камеры. Известно мне и как их провести. Сунул вскрытый конверт, карту памяти и фотографию в карман комбинезона. Затем отправился на обеденный
