жестким. Прежде-то у Таннис не случалось бессонницы, а теперь она ворочалась с боку на бок, пытаясь найти для тела такое положение, при котором тело это успокоится.

Не выходило.

Перед закрытыми глазами вновь и вновь вставало знакомое лицо.

Резкие черты, словно наспех вырезанные. И нос кривоватый, свернутый набок. На левой щеке шрам, который тянется от нижнего века до самых губ, полукруглый, он ничуть не портит Войтеха. Подбородок широкий, с ямочкой. А над верхней губой пробивается нитка светлых усиков.

И борода могла бы быть, но Войтех щетину сбривает.

Проклятие…

Все Кейрен с его разговорами… растревожил, разбередил.

И место это… оно ведь помнит.

Малыша с его судорожным кашлем, который Войтех лечил, заставляя пить приторно-сладкий настой солодки. Малыш все жаловался, что Войтех его травит, но отказаться не смел…

…он ведь не нарочно предал, бестолковый Малыш. Испугался просто.

Кто не испугается смерти?

– Не спится? – Кейрен сидел на прежнем месте и руки к жаровне тянул. Все еще мерзнет? Не страшный он вовсе. Про псов говорили, что у них сила чудовищная, а этот…

Заморенный какой-то.

– Не спится. – Таннис села на лавке, придержав одеяло.

Толстяк всегда устраивался в углу. Одеяло было коротко для него, и он ерзал, переваливаясь с боку на бок, упирался коленями в стену и злился, ворчал. А Свищ посмеивался…

– Зачем ты спрашиваешь о… – Таннис оперлась затылком о камень.

Холодный.

Холод здесь царил всегда, даже летом, когда из-за жары наверху было не продохнуть. Вода вот отступала, а крысы плодились, и приходилось их гонять факелами. А потом Войтех отраву принес, и крысы убрались, не потому, что жрали ее и дохли, но… кажется, крысы поняли, что с Войтехом не стоит связываться. Или и вправду они чуют метку подземного короля?

Чушь все.

Кейрен не спешит отвечать. Он побелел, и под глазами появились синие тени. Говорили, что псы выносливы, а этот… точно заморенный. Недоедал, что ли, в детстве? Или это из-за головы? Хорошо, что Таннис не так уж сильно его приложила.

– Хочу тебя понять. – Кейрен подпер подбородок ладонью, локоть же упер в колено.

– Нечего понимать.

Свищ над Толстяком посмеивался, ему нравилось, что тот начинает краснеть, ворчать и злиться. Свища заводила чужая злость. И если бы не Войтех… тот всегда успевал остановить драку, оклика хватало.

А ведь не было в Войтехе особой силы.

Сухопарый, тощий, как все. И зимой, и летом вечно свитера носил, правда, летом – на голое тело. И тело это было синюшным, что у старой курицы. И кожа на ребрах натягивалась, казалась тонкой, того и гляди прорвется.

– В парке-то мы с полгода паслись. – Таннис вновь легла и сунула руки за голову. Собственные волосы показались вдруг жесткими, что солома… – Потом Войтех место сменил, сказал, опасно на одном долго задерживаться.

…Свищ подговаривал самим пойти, без Войтеха, но Толстяк отказался, а Велька заметил, что Свищ не по праву возникает. И вообще, коли ему что не нравится, то никто Свища силком не держит. Пусть катится на все четыре стороны…

– Но через пару месяцев… у него же папаша аптекарем был, я говорила?

– Говорила, – подтвердил Кейрен.

– Вот, и Войтех успел понахвататься всякого… ну и остались прежние папашкины знакомые, как я теперь разумею. Они товар приносили, Войтех забирал, мы развешивали и толкали. В парке же.

– Опиум?

– Не знаю. – Таннис прикрыла глаза.

Товар Войтех приносил с другого берега реки. Он ходил к пристаням в одиночку и в тот раз, когда взял-таки Таннис с собой, оставил ее на мосту. Велел:

– Сиди и никуда не уходи.

Она подчинилась. Сидела, хоть было невыносимо жарко, а совсем рядом, шагах в трех, вырастала лавка. В лавке-то наверняка прохладно. Или при