миг решаю, что он удрал и мне предстоит очередная игра в «шмяк-крота» или «призрачный дартс». Но я по-прежнему чую его. И чувствую перекатывающиеся по помещению головокружительные волны ярости.

Он стоит на дальнем конце цеха, блокируя мне путь отступления в коридор – как будто я буду пытаться сбежать. Кожа у него черная, как горелая спичка, потрескавшаяся и сочится жаром расплавленного металла, словно он покрыт коркой остывающей лавы. Глаза выделяются яркой белизной. С такого расстояния мне не разглядеть, целиком они белые или у него есть зрачки. Боже, надеюсь, радужки у него имеются. Ненавижу эту фишку с пустыми глазами. Но с радужками или без, а никакого разума в этих глазах не осталось. Долгие годы смерти и горения об этом позаботились.

– Давай, – говорю и вращаю запястьем; атам готов колоть или резать.

Спину и плечи там, где он меня ударил, немного саднит, но я отмахиваюсь от боли. Он подходит ближе, движется медленно. Может, гадает, почему я не убегаю. А может, просто у него при каждом движении трескается кожа и течет кровь… или как там называется красно-оранжевая дрянь, которая из него сочится.

Миг перед ударом. Набираешь воздуха и растягиваешь мгновение. Я не моргаю. Он достаточно близко, и теперь я вижу, что радужки у него есть, ярко- голубые, и зрачки, сжатые в точки от постоянной боли. Рот у него распахнут, губ почти не осталось, они потрескались и слезли.

Я хочу услышать от нее хотя бы слово.

Он замахивается, и его правый кулак рассекает воздух всего в паре дюймов от моего уха, почти обжигая, и я улавливаю отчетливый запах горелых волос. Моих горелых волос. Ромашка что-то такое говорил о телах… обтянутые кожей кости и пепел. Черт. Призрак просто сжигает их, иссушает и оставляет. Лицо его представляет собой руины ярости; носа нет, носовая впадина зарубцевалась. Щеки местами сухие, как выгоревший уголь, местами мокрые от воспаления. Пячусь, оставаясь вне досягаемости его ударов. Из-за сгоревших губ зубы у него кажутся слишком большими, лицо запеклось в гримасе вечной тошнотворной улыбки. Сколько бездомных спросонок видели это лицо за миг до того, как зажариться изнутри?

Падаю на землю и бью ногами, опрокидывая его, однако в процессе дико обжигаю голени. В одном месте джинсы прижариваются к коже. Но привередничать некогда; его пальцы дотягиваются до меня, и я перекатываюсь. Ткань рвется вместе с черт знает каким количеством кожи.

К дьяволу! Он ничего не видел. Кто знает, остался ли у него язык, не говоря уж о том, хочется ли Анне говорить через него. И вообще, о чем я думаю? Я собирался ждать. Я собирался вести себя примерно.

Отвожу локоть назад, готовый вонзить атам ему в ребра, но колеблюсь. Если я ошибусь, нож может буквально сплавиться с моей плотью. Колебание длится доли секунды. Как раз достаточно, чтобы я успел краем глаза уловить трепет чего-то белого.

Этого не может быть. Наверное, это кто-то другой, какой-то иной призрак, умерший на этом богомерзком заводе. Но если это так, то погиб он не в огне. Девушка молча идет по покрытому пылью полу, бледная, как лунный свет. Темные волосы спадают по спине, оттеняя белоснежность платья. Платье я узнал бы по-любому, будь оно нереально белым или соткано целиком из крови. Это она. Это Анна. Ее босые ступни при соприкосновении с бетоном издают еле слышный шорох.

– Анна, – говорю я, неуклюже поднимаясь, – с тобой все в порядке?

Она меня не слышит. Или слышит, но не оборачивается.

Горящий человек снизу хватает меня за ботинок. Я отбрыкиваюсь, игнорируя и его, и запах оплавленной резины. Я схожу с ума? У меня галлюцинации? На самом деле ее здесь нет. И быть не может.

– Анна, это я. Ты меня слышишь?

Я иду к ней, но не слишком быстро. Если потороплюсь, она может исчезнуть. Если потороплюсь, могу увидеть слишком много; потяну за руку, она обернется, и я увижу, что у нее нет лица, что это просто дергающийся труп. Она может стать пеплом у меня в ладонях.

Горящий человек поднимается на ноги с чавкающим звуком. Мне по фигу. Что она здесь делает? Почему не говорит? Она просто продолжает уходить, не обращая внимания ни на что вокруг. Только… почти не обращая. Спящая домна в дальнем конце цеха. Грудь стискивает внезапное предчувствие беды.

– Анна!.. – ору я; горящий человек хватает меня за плечо – словно кто-то только что засунул мне тлеющий уголек под рубашку. Выворачиваюсь и краем глаза вижу, что Анна вроде бы приостанавливается, но я слишком занят – уклоняюсь, и размахиваю ножом, и сбиваю призрака с ног – не разберешь.

Атам горячий. Приходится пару секунд перебрасывать его из одной ладони в другую. А я всего-то сделал крохотный, несмертельный надрез, превращающийся в оранжево-красную щель поперек грудной клетки призрака. Мне следует упокоить его прямо сейчас, воткнуть нож и вынуть его быстро, перед этим, возможно, обернув рукоять краем рубашки. Только я этого не делаю. Я просто временно обездвиживаю горящего человека и поворачиваюсь обратно.

Анна стоит перед домной, ее пальцы легко скользят по грубому черному металлу. Я снова произношу ее имя, но она не оборачивается. Вместо этого она берется за ручку и открывает широкую дверь.

В воздухе происходит некое смещение. Течение, рябь, измерения плывут у меня перед глазами. Отверстие в домне распахивается шире, и Анна заползает туда. Сажа пятнает ее белое платье, оставляя на ткани и на бледной коже следы, напоминающие синяки. И что-то с ней не так, как-то странно она двигается – словно марионетка. Когда она протискивается через отверстие, рука и нога у нее сгибаются под неестественным узлом, словно у засасываемого в соломинку паука.