услышать и осознать всё, что встречные мужчины, юноши и мальчики, достигающие подходящего возраста, говорили, зацепившись взглядами за эти «чуда природы».

Слух у девушек был достаточен, чтобы в пределах двадцати метров выделять всё, их интересующее.

Волович, очевидно, был настроен на что-нибудь безусловно романтичное, поскольку Вяземская вызывала у него каскадные выбросы самых важных гормонов, и он совершенно искренне считал, что как мужчина гораздо привлекательнее Вадима Ляхова. Достаточно распространённый синдром, между прочим.

Людмила позволила ему выпить сто граммов коньяку, закурить в предвкушении интересного разговора. При этом он всё время пялился поочерёдно за вырезы девичьих кофточек и пытался заглянуть ещё дальше, чем позволяли края юбок обеих подруг, в то же время расточая комплименты исключительно Витгефт, Людмиле он только «глазки строил», что выглядело довольно противно.

Наконец Герте это надоело, и она прервала «современную идиллию» резкими словами.

– Насмотрелся? И хватит. Какого цвета у меня трусы – я потом скажу. Теперь быстро и без зихеров – у кого из американцев был на связи? Ты меня знаешь, в деле видел. Я с тобой рассусоливать не собираюсь – отвечаешь быстро, конкретно и от души – всё останется, как раньше. Твои отношения с руководством меня не интересуют. Но контактёра мне сдай. Иначе тебя через полчаса будут рыбки Москвы-реки обнюхивать, в рассуждении, съедобный или нет. Я нюансов здешней сыскной работы не понимаю, у меня свои есть.

Переход от осматривания девичьих прелестей и от мыслей об их практическом использовании к такому вот разговору был слишком стремительным и неожиданным. При этом взгляд красавицы Герты не оставлял надежд, что имеет место просто милый розыгрыш.

Волович сломался сразу. Не потребовалось демонстрировать пыточные приспособления, перечислять статьи Уголовного кодекса, что ему светят, просто убеждать, что с чистой совестью жить гораздо приятнее, чем с замаранной. Он поверил: захочет эта барышня – и он умрёт. Очень быстро. Ни мольбы, ни попытки обмануть её не помогут.

Он глубоко, со всхлипом вздохнул.

– Можно я ещё выпью?

– Пей, но опять же помни – вариантов нет. Хоть трезвый помрёшь, хоть пьяный, но сначала расколешься. Говори.

Волович успел сдать Фёсту всех своих московских друзей-приятелей и просто серьёзных людей, с кем ему так или иначе приходилось пересекаться. Авторитетов преступного мира тоже. Но Ляхов почему-то совсем не интересовался, кто дёргал верёвочки сверху. Возможно, решил, что, как обычно, всё замыкается на американского посла, а промежуточные звенья ему были неинтересны.

А теперь вдруг девушек этот вопрос заинтересовал. Что они умеют великолепно стрелять и наверняка полностью удовлетворяют своих начальников в постели, журналист не сомневался, ни один руководитель нормальной ориентации не сможет просто так терпеть возле себя девушек такого класса.

Но вот что им могут поручаться самостоятельные разработки и ведут они их так же профессионально, как следователи прежнего КГБ, о которых Михаил слышал от «правозащитников» старших поколений, в это до сего момента верилось с трудом. Точнее – не о вере вообще речь, он просто не задумывался в этом направлении.

– Я закурю? – почти машинально спросил Волович.

– Кури. – Вяземская, с усмешкой вспомнив соответствующие эпизоды из «милицейских» фильмов, подвинула к нему пачку сигарет. – И перестань испытывать наше терпение…

– Ну, это… Значит… Лютенс его зовут. Лерой Лютенс. Советником в посольстве числится. Но никакой он не советник…

Воловичу нужно было только дать толчок, а дальше он попадал под обаяние собственного голоса и начинал токовать, как настоящий лесной глухарь. И мог говорить непрерывно много часов подряд, только следовало время от времени корректировать направление его красноречия.