прежнему сижу без гроша. Вначале благодаря «Экспериментальному производству» я мог заплатить мои долги и слегка поправить мое финансовое состояние. В одно прекрасное утро я, проверяя свои счета, все-таки заметил, что Жерар не платил мне уже несколько месяцев и что он мне должен пятьдесят тысяч франков, а это не пустяк. Поскольку мои собственные кредиторы проявляют настойчивость, я решаюсь по-дружески напомнить ему о долге.

— Я в большом затруднении, — говорит мне он. — Дела идут плохо. Признаюсь тебе, что не знаю, как я с тобой расплачусь.

Я чуть не задохнулся. Этим утром Жерару, у которого страсть к роскошным автомобилям, была доставлена последняя и самая красивая модель «Мерседеса» — 280-я с откидным верхом. Настоящее чудо, стоящее самое меньшее пятьдесят тысяч франков.

— Извини, что я тебе об этом говорю, но, по-моему, ты несколько зарвался. Ты утверждаешь, что не можешь со мной расплатиться, а покупаешь самую роскошную машину из всех, какие есть в продаже.

Он поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза взглядом побитой собаки. Он не задумывается ни на секунду и отвечает абсолютно правильной самохарактеристикой:

— Ты прав, — говорит он, — я кретин. Я не хотел сказать…

Но не успел я кончить фразу, как он хватает со стола ключи от своей новой машины и протягивает их мне:

— Держи, она твоя.

У меня дух захватило. Естественно, я начинаю отказываться, однако Жерар настаивает:

— Бери, говорю я тебе. Она стоит почти столько, сколько я тебе должен. В сущности, мне эта машина ни к чему, она лишь навлечет на меня неприятности с налоговой службой. Избавив меня от нее, ты окажешь мне услугу.

Я немного поколебался, но потом…

— Алло… Клод Лелуш у телефона. Послушайте, я еще раз обдумал нашу встречу в «Фуке». И решил, что будет проще, если я заеду за вами прямо в отель на моей машине.

Я имею дело с серьезным клиентом. С человеком, кому я рассчитываю продать для показа в Германии и Бельгии фильм, озаглавленный «Любовь с оговорками». Фильм, который я смогу снять лишь в том случае, если будет заключена сделка. Не может быть и речи, чтобы принять эту важную персону в моей крохотной мастерской на Страсбургском бульваре (я забрал себе комнату прислуги, расположенную прямо над моей, и соединил обе комнаты проходом; комната прислуги служит мне кабинетом). Этим и объясняется встреча в баре «Фуке». Но подарок, преподнесенный мне этим утром Жераром Сиром, навел меня на другую мысль.

Едва усевшись в мой роскошный кабриолет, мой покупатель, я догадываюсь, сразу проникся ко мне доверием. Видя, как он ощупывает кожаную обивку и гладит нежное дерево приборной доски, я чувствую, как его уважение ко мне ползет вверх, словно стрелка тахометра. За то время, что мы пересекали Париж, сделка была заключена. Эта машина, которая мне была совсем не по карману (я с трудом мог оплатить полный бак!), принесла деньги на финансирование моего второго фильма. Ирония в том, что им я немного обязан Жерару, который, желая сохранить меня в своей команде, делал все, чтобы отбить у меня охоту взяться за съемку полнометражного фильма. Эта машина заставила меня усвоить главный элемент делового общения — представительность. Сначала я подумывал перепродать эту «золотую карету». Но мне пришла в голову мысль получше. Отныне она будет служить мне кабинетом, и в ней я буду назначать все важные встречи.

Частично благодаря моей мании, частично благодаря скопитонам «Любовь с оговорками» стала первым действительно настоящим фильмом, который мне удалось закончить. Актриса, исполняющая главную роль, стоит на первом месте не только в афише, но и в моей личной жизни. Ее зовут Жанин Маньян. Пьер Кафьян, мой соучастник по русской авантюре, отыскал ее в прошлом году на курсах Симона.

— Ты видел, как она прошла хоть одну сцену?

— Нет, я видел, как она просто прошла. Ты увидишь, она потрясающая! Именно то, что ты ищешь.

В нашу первую встречу я в нее влюбился. Она играла главную роль в «Человеческой сущности», и совсем неудивительно, что она же стала звездой «Любви с оговорками».

Стояла необычно суровая зима. За несколько дней до начала съемок метеосводка сообщила о страшной волне холода в Па-де-Кале. Снег и гололед, которые я мельком вижу по телевизору, внезапно вызывают у меня страстное желание ехать снимать туда, близ Булонь-сюр-Мер. Этот маленький, снятый за две недели детектив не принес мне денег, но — впервые! — я их и не потерял. Я показал фильм Пьеру Бронберже, который нашел в нем достоинства и купил его, намереваясь показывать по всему миру. Фильм имел успех… только в Швеции, во время Недели французского кино, в программу которой его включил Бронберже. Успехом я был обязан снегу? Как бы то ни было, но «Любовь с оговорками» получила высшую оценку местной критики, и даже сам Ингмар Бергман сказал о нем что-то хорошее, что стало неожиданной поддержкой.[11] Но я по-прежнему не покидаю «Экспериментальное производство». Съемочная группа «Любви с оговорками» была та же, что снимала скопитоны, а по радио, которое играет в фильме важную роль, слышны голоса Жерара Сира и Жака Мартена.

Холодно. Но я этого пока не замечаю. Что значит погода перед лицом отчаяния и желания умереть. Потом волшебный свет зари над морем, созерцание незнакомки и ее призрачного одиночества. Внезапно начало марта хватает меня словно ледяной рукой, и мои ноги непроизвольно останавливаются. Я дрожу от холода. Женщина и ребенок еще далеко. Тем хуже. Я никогда не узнаю их историю, но она уже влечет за собой другую историю. Их образ подсказывает другие образы. Эта история и эти образы захватывают меня. Навязываются мне. Заставляют меня забыть о холоде. Я оборачиваюсь. «Мерседес» с откидным верхом, который мне подарил Жерар Сир — когда? — пять лет назад, по-прежнему стоит на месте, уткнувшись носом в пеcок. Я иду в обратную сторону. Вот я убыстряю шаг…

— Дайте мне определение женщины, Клод. Я задумался. Не хотелось бы разочаровать Пьера Бронберже, сказавшего, что его очень заинтересовал мой взгляд на женщин. «Взгляд одновременно любящий и безжалостный», — уточнил он. Этим объясняется его идея стать продюсером фильма о вечной женственности, который я буду снимать. Через несколько минут я наконец выдавливаю из себя, что для меня женщина — самый чарующий из спектаклей. Бронберже подскочил в кресле.

— Потрясающе! Вот и название фильма: «Женщина-спектакль».

Он уже чует успех, который поправит его дела. Он в этом очень нуждается. Все фильмы «Новой волны», продюсером которых он был, оказались провальными. Он открыл и ввел в моду Годара, Трюффо и пр., но на их фильмах, имеющих успех, стоит гриф других продюсеров. Необъяснимое проклятие… Бронберже нужно верить в меня, чтобы ждать от меня шумного триумфа, который наполнит кассы его фирмы.[12] От меня же, разумеется, требуется только одно: быть на высоте его доверия. Хотя в Данную минуту я не совсем ясно понимаю, как это сделать. Бронберже в общих чертах объясняет:

— Вы сделаете мне поразительный, неожиданный фильм, немного в манере того фильма, что Рейшенбах снял о Соединенных Штатах. Исходя из этого, я даю вам полную свободу действий.

Я понимаю, что Бронберже выбрал в качестве точки отсчета фильм «Необычная Америка», снятый его кузеном. Фильм Рейшенбаха превосходен и был оценен зрителями по достоинству. Неужели я плохо понял его совет? Неужели плохо усвоил этот пример? Как бы то ни было, я более или менее сознательно занялся чем-то вроде создания галереи портретов женщин, на которых я ни за что не женился бы. Я, влюбленный в женщин, без малейшего умысла сделал фильм, проникнутый недопустимым женоненавистничеством. Не слишком понимая, в каком направлении двигаться, я пошел не в ту сторону. Уже отснятый фильм оправдал мои худшие опасения. Чтобы ничего не изменять, Бронберже лично вмешался в работу, присутствуя при просмотре отснятого материала и стремясь убедиться, что фильм сохранит привкус скандала, который он в нем угадывал, но которого мне не хотелось.

Увидев «Женщину-спектакль», цензурная комиссия громко возмутилась. «Мы не можем демонстрировать подобный фильм, — заявили мне, — мы восстановим против себя все женские союзы!» Это предсказание сбылось. Все женщины, которым показывали фильм, встречали его с негодованием. Столкнувшись со всеобщим возмущением, Пьер Бронберже принимает решение попытаться спасти то, что можно еще спасти. У него есть команда, специализирующаяся на спасении провальных фильмов. Я с ужасом наблюдаю за этой операцией. Эти хирурги, которые спасают безнадежных больных, берутся смягчить мой фильм, вставив в него комментарий, призванный возвысить образ женщины. Тщетно: образы, что любой ценой хотел спасти Бронберже, остаются скандальными.

Теперь я понимаю, что в кино голоса за кадром слишком часто представляют собой не что иное, как декоративные элементы, ухищрения» предназначенные скрывать слабости образности, пытающиеся заменить словами то, чего не достает на экране. Итак, в том хитром искусстве, каким является кино, комментарий так сильно влияет на образ, что второй оказывается буквально раздавленным первым. Великие кинорежиссеры — это те, кто в совершенстве владеют искусством добиваться единства образов и слов. Искусством, которым — это было совершенно очевидно — я еще далеко не овладел. В фильме «Женщина-спектакль» я ошибался во всем. Анализируя причины провала, я установил, что допустил две непоправимые ошибки: первое — исходный замысел был плох; второе — я согласился снимать заказной фильм.[13] По крайней мере я понял одно: снова я за это не возьмусь.

С автоматом в руке Амиду во весь дух бежит по крыше банка. Потом, выбрав стратегическую позицию, ложится и прицеливается в полицейский патруль на Елисейских полях. Вместе с Жаном Пьером Кальфоном и Пьером Барухом они начинают стрелять по полицейским, как по зайцам. Взятое напрокат оружие, разумеется, не заряжено. Мы снимаем финальную сцену — вооруженный налет на банк из моего фильма «Девушка и ружья». Не отрываясь от окуляра моей камеры, я не упускаю ни одной мелочи. Я на седьмом небе. Я блаженствую еще сильнее, когда полицейские на проспекте разбегаются в разные стороны. Они появляются отовсюду, в битком набитых машинах с включенными, воющими сиренами. Через пять минут здание окружает целая армия стражей порядка. Я не смею поверить в мою удачу. Наверняка в это самое время на банк, расположенный у нас под ногами, был совершен настоящий налет! Сцена будет гораздо более правдивой.

— Стоять! Бросайте оружие и руки вверх!

Нас как молнией ударило. На крышу банка скатился целый батальон полицейских, которые наводят на нас автоматы. На этот раз по-настоящему. Достаточно было услышать лязг затворов, чтобы понять: они-то кино не снимают. Любой резкий жест стал бы безрассудной неосторожностью. Через четверть часа вся съемочная группа уже расхаживала взад и вперед за решеткой, в камере полицейского участка. Я не мог не задуматься над тем, что мне, наверное,