обхватить двумя руками. Подлесок давно закончился, землю покрывал лишь мох, кое-где виднелись фиалки, несколько запоздалых подснежников и какие-то незнакомые мне мелкие желтые цветы. Здесь было прохладно, хоть и не холодно – солнце проникало сквозь листву, почти не грея. Ветки на гладких толстых стволах начинались высоко от земли, над нашими головами. Где-то струился ручей. Если не считать его журчания и наших собственных звуков – звякания и скрипа сбруи, иногда хруста тончайшей корки льда под копытом, – в лесу стояла глухая тишина. Отец ехал за мной, чуть поотстав. Я подняла взгляд к небу – в зелено-черно-коричневом своде проглядывали, словно звезды, голубые лоскутки. Тогда я вдохнула полной грудью, и впервые за последние дни душа вернулась из пяток на положенное место.

– Хороший лес, – обернувшись к подъехавшему отцу, сказала я.

– Отваги тебе, дочка, не занимать, – улыбнулся он в ответ.

– Нет, правда хороший.

– Тогда я рад. По мне, он слегка мрачноват, – заметил отец, оглядываясь. В молчании мы проехали еще несколько минут. – Смотри!

Между деревьями впереди посветлело. И тут я увидела ее – дорогу, ведущую в сердце леса, к замку.

Я старалась ехать побыстрее – чувствовала, что отец вот-вот начнет умолять меня повернуть обратно и отпустить его в замок одного. Разумеется, на уговоры я бы не поддалась, однако ручаться, что моего хрупкого мужества хватит на что-то большее, тоже не могла. Я знала, что доеду, но хотела бы явиться в замок с достоинством. Если же от слов отца я не сдержусь и зальюсь слезами, поездка превратится в еще бо?льшую пытку, чем сейчас, когда ее омрачает лишь глухое молчание, тоненький плач Ричарда у меня в ушах да стоящие перед глазами лица Хоуп, Жервена и Грейс в обрамлении буйно цветущих роз. Я утешалась тем, что лес показался мне приветливым, не враждебным, однако стоило нам ступить на широкую тропу, как развеялась и эта призрачная уверенность. Я пустила Доброхота рысью, и отец снова слегка поотстал – можно было ненадолго перестать заботиться о выражении своего лица, которое, по моим ощущениям, папе сейчас вряд ли следовало видеть.

Не доезжая до замка, мы устроили короткий привал, чтобы дать отдых лошадям. Есть не хотелось, хотя кое-какие припасы мы с собой взяли. Уже перевалило за полдень, когда впереди наконец показалась плотная живая изгородь и огромные серебряные ворота. Они мерцали, словно сотканный из морского тумана мираж. Одиссей, совершенно смирный и послушный до сих пор, вдруг задрожал и попятился, не желая приближаться к этим высоким молчаливым вратам. Отцу пришлось спешиться и повести упрямца в поводу, но стоило ему коснуться ворот, как Одиссей взвился на дыбы и вырвал узду. Остановившись в нескольких шагах от протянутой руки отца, он оглянулся через плечо, стыдясь своего поведения, но по-прежнему дрожа от страха. Доброхот наблюдал, не трогаясь с места.

– Отец, – сказала я, глядя, как он успокаивает Одиссея, ласково поглаживая его длинную морду, – давай дальше я поеду одна. Вот ворота. Если ты повернешь назад, будешь дома к ужину. – Голос дрогнул лишь самую малость. Хорошо, что можно было сидеть на спине Доброхота и прятать дрожащие руки в его густой светлой гриве, а не идти в ворота собственными негнущимися ногами.

– Дочка, это ты должна вернуться. Я не пущу тебя внутрь. Не понимаю, как я вообще на такое согласился. Не иначе как выжил из ума, вообразив, что смогу отправить тебя туда.

– Решение уже давно принято, не тебе его сейчас отменять. Ты согласился, поскольку не было иного выхода. – Я сглотнула, хотя во рту пересохло, и продолжила, не давая отцу вмешаться: – Чудище не тронет меня. К тому же как знать, может, оно просто проверяет нашу порядочность. И тогда я надолго не задержусь. – Голос мой, в отличие от слов, совсем не обнадеживал, поэтому, не убедив ни себя, ни отца, я затараторила сбивчиво: – Езжай. Прошу тебя. Потом прощаться будет еще тяжелее. – «Не смогу смотреть, как это Чудище погонит тебя из замка», – подумала я про себя. – Я не пропаду.

Я двинулась к воротам, и в тот самый миг, когда я хотела развернуть Доброхота, чтобы толкнуть створку рукой, они вдруг беззвучно распахнулись передо мной сами, открывая ярко-зеленый неезженый луг.

– Прощай, отец, – полуобернувшись в седле, сказала я.

Отец уже снова сидел на лошади. Одиссей не шевелился, однако по напряженному изгибу шеи и настороженным ушам видно было, как ему страшно. Одно движение отца, и конь, сорвавшись с места, понесется галопом обратно в лес.

– Прощай, Красавица, милая моя, – едва слышно проговорил отец.

В ушах отдавался эхом стук моего собственного сердца. Поспешно тронув коня, пока отец не сказал еще чего-нибудь, я въехала внутрь, и призрачные ворота бесстрастно закрылись за мной. Я двинулась по лугу, глядя прямо перед собой и больше не оборачиваясь.

Солнечный свет и медвяный запах разнотравья бодрили лучше, чем еда и сон. Я словно пробуждалась от сна, оставшегося на мрачной лесной опушке. Добравшись до сада, мы обнаружили выложенную галькой светлую тропку, которая вилась между деревьями, уходя к замку.

Сад не поддавался словесному описанию. Каждый лист, каждая травинка, каждый камешек, каждая росинка и каждый лепесток были совершенством замысла и воплощения – безупречной формы и цвета, свежие, нетронутые. Казалось, эти драгоценности всего миг назад вышли из-под резца кудесника- ювелира, который из каждой грани сделал шедевр. Я ехала, вцепившись в гриву Доброхота, – даже при плавном шаге его плечи и круп вздымались, как бурные морские волны.

Замок вырос на горизонте, словно восходящее солнце, пронзая небо своими шпилями и башнями. Серый массивный камень золотился, будто дельфинья