Но помни, – он строго взглянул в смарагдовые глаза этой посланницы благой вести для далекой варварской страны, – Бог все помыслы наши видит и воздаст человеку по делам его.

По завершении двенадцати недель, когда гранатовые деревья покрылись плодами красными, как кровь, на праздник Рождества Богоматери было назначено крещение архонтиссы Эльги. Местом священнодействия избрали церковь Богоматери в Халкопратах, которую василевс ежегодно посещал в этот день. А назавтра Эльге предстоял долгожданный прием в Мега Палатионе – у земных владык этого царства, ее крестных родителей и восприемников от святой купели.

За несколько дней до этого в палатион Маманта явился асикрит логофета дрома, присланный сообщить: между приемом у августы и обедом архонтисса Эльга будет принята в собственных покоях Елены для частной беседы с богохранимым василевсом Константином и его августейшим семейством.

Рассвело, но над густым лесом висел туман, как бывает в месяц вересень. Через чащу по узкой, едва заметной тропинке от реки пробирался молодой мужчина с коробом за спиной. Медвежья накидка на его плечах повлажнела от росы. Лет за двадцать, с продолговатым лицом, острым носом и рыжей бородой, рослый, худощавый, с длинными конечностями, он по виду напоминал скорее оленя, чем медведя, однако накидка эта была ему так же привычна с самого детства, как и имя – Медвежко. Другого он никогда не знал.

Под первыми солнечными лучами на прогалинах острым блеском переливались капельки на высоких, уже пожелтевших стеблях трав по сторонам тропы. Осень выдалась дождливая, но теплая, и осинники, ельники, опушки рощ пестрели бесчисленными головками грибов – рыжими и бурыми. Алела среди блестящих листиков брусника. Тропу пересек свежий след – недавно прошла лосиха с лосенком.

Но в глубине ельника висел вечный полумрак. На хвое стежка потерялась, однако Медвежко уверенно шел вперед, пока не уперся в серый тын с воротцами. С высоких кольев таращились пустоглазые коровьи черепа. Не стучась, гость толкнул левую створку и вошел в тесный дворик.

Старуха хозяйка вышла за порог, услышав шаги. Годы согнули ее, однако и ей приходилось пригибать голову, выбираясь из тесной, вросшей в землю избушки.

– Будь цела, мать! – бодро приветствовал ее Медвежко.

– Хорош ли улов, сынок?

– Не обидел батюшка. На три дня мы с тобой при рыбе. И повялить еще останется. Давай, воды принесу.

Парень сбросил у стены заплечный короб, остро пахнущий рыбой и речной влагой, и взял деревянное ведро. Старуха приходилась ему не матерью, а бабкой, но здесь, в глухом лесу вдали от всех, где они обитали – тут не годится слово «жили», – это было не важно. Двадцать лет они, Князь-Медведь и Бура-баба, составляли друг для друга весь свой род – род стражей между Явью и Навью, не живых и не мертвых. Медвежко и не помнил никаких других родичей, не слышал прежнего, человеческого имени вырастившей его женщины. Зато каждый из них единственный знал другого в лицо: при редких встречах с родом человеческим они представали в личинах.

Он принес воды, старуха налила ее в самолепный горшок и поставила на растопленную печь. Взяв нож и корытце, Князь-Медведь собрался на воздух чистить рыбу, но помедлил, приглядываясь к старухе.

– Что-то ты, мать, невеселая. Спала худо? Чуры за ноги тянули?

– Сон видела.

Бура-баба села за непокрытый стол, такой же старый, как она сама, опустила на него руки. Сквозь морщины проглядывали правильные черты, тонкий нос, когда-то делавшие ее если не красавицей, то очень миловидной женщиной. Широко расставленные голубые глаза выцвели и смотрели сквозь Явь куда-то очень далеко. В каждом ее движении сказывалась привычка никуда не спешить, как у того, чей зримый мир очень узок, а незримый – неоглядно широк.

– Что за сон? – Князь-Медведь остановился у двери с ножом и корытцем в руках. – Нехороший?

– Дочку мою видела… – Старуха вздохнула. Слово «дочку» она произнесла осторожно, будто боялась выдохом разбить что-то хрупкое. – Ельку, вторую, что после твоей матери, уже от Вологора у меня родилась.

– И что с ней? – Князь-Медведь сел прямо на пол у двери.

Обилием утвари тесная избенка похвалиться не могла, да в этом и не нуждалась.

– Ты ведь ее никогда не видел, нет?

Князь-Медведь покачал головой. Он и родную свою мать видел, но не помнил: бабка с трех лет растила его здесь, в лесу, и от родителей в памяти остались очень размытые образы.

– Думаю… померла она, Елька, – выдохнула Бура-баба. – Видела: стоит она в сорочке белой, волосы распущены, по лицу вода течет… А вокруг нее все тени, тени, а между теней – огни. Видела лики парящие, слышала, будто поют – хорошо так поют, ладно.

– Что же поют?