– Знаю. А народ верит, что есть.

– Но твое дело – просвещать народ, а не потворствовать его заблуждениям!

– Я буду просвещать. Но прямо сейчас, сегодня, его надо успокоить. Пойми, – Эльга с мольбой заглянула ему в глаза и заговорила очень тихо, почти шепотом, чтобы даже Прияна не слышала: – Ты помнишь, что недавно стряслось. У княгини родилось мертвое дитя, и народ решил, что виноваты я и наш Бог. Сейчас исчез сам князь, и он может погибнуть. Если хоть кому-то придет в голову, что беду послали боги, разгневавшись за мое крещение, то мы погибнем все. Я, ты, Горяна, все христиане киевские. Будет хуже, чем тогда с Предславом…

– Смерти мы не боимся, ибо в воле Божьей…

– Да разве я за себя боюсь! – Эльга мельком подумала о Бране, но сказала о другом. – Если народ поднимется на меня, в Киеве будет кровавое побоище, пожар, раздор на долгое время. Святослава нет, и если я погибну, Киев и земля Русская останутся без верховной власти. Вся держава наша развалится и в руки врагов упадет. Снова будут поляне хазарам дань платить, как сто лет назад. Вот чего я боюсь. И все отдам, чтобы этого не было.

– Всякая власть от Бога – ты помнишь? И твоя тоже. Господь рассеял врагов своих! Бог дал тебе власть, у других отнял. Бог наставил тебя на истинный путь. Власть в Киеве ныне – только твоя, понимаешь ты? У тебя все есть:

дружина, сила. И ты, имея в руках слово Божье, Крест Господень, и меч, Богом врученный, – пятишься? Уступаешь врагу, когда должна смело напасть на него? Твой долг – не потворствовать язычникам, а крест утвердить там, где идолы стоят. Нет в тебе доверия к Богу, к любви Его, а значит – веры нет!

Эльга опустила голову. Он прав. Нет в ней доверия к Богу. Не верит она, что Бог уладит это дело, удержит киевских христиан и язычников от битвы у ее ворот. Или в то, что именно так и будет лучше.

Захваченная мыслями о Святославе, она не заметила намека, который Ригор вложил в свою речь: Господь убрал с ее пути иных властителей – противников Христа. Она не могла так думать о родном сыне, которому грозила смертельная опасность.

Понимала она одно: никаких битв. Тем язычникам, кто погибнет, это уж точно блаженства не принесет.

– Господь заповедал: «Я Господь, Бог твой; пусть не будет у тебя других богов, кроме Меня», – горячо продолжал Ригор, пользуясь ее молчанием. – И ты, принимая крещение, клялась Ему в верности. Где твои обеты? Христос сказал: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия»[57]. Христос смерть на кресте принял, чтобы уничтожить грех. А ты делаешь уступку врагу… такую уступку… сколько невежд совратишь ты этим… Земного царства своего ты жалеешь? А о царстве вечном, царстве во Христе, уже забыла? Ты знаешь Христа и уклоняешься от чаши горькой? Крест на тебе – знак, что теперь ты исполняешь только волю Распятого за нас, сколько бы бед и несчастий ни послал Он тебе.

Эльга молчала. Она совершенно точно знала, что делать ей как княгине русской – но и христианка в ней тоже знала, и согласия они достичь не могли. Приходилось выбирать. Огромное мужество и вера нужны, чтобы заботиться о душе, пренебрегая всем остальным. Жития святых полны рассказами о таком мужестве.

Она хотела вести Русь по пути Христа, чтобы сделать ее светлее и сильнее. Чтобы и сюда упали хоть капли того золотого дождя, что уже пролился над Греческим царством и принес научилища, излечилища, странноприимные и сиротопитательные дома, механику, риторику, грамматику и даже оживающих золотых львов. Чтобы дать каждому закон любви и доброты, освещающий путь во тьме жизни. Сделать каждого частью единства более широкого и могущественного, чем свой род и предки. Но пока вокруг нее сгущалась тьма, и она брела в этой тьме, держа на руках Русь, будто свое дитя. Какая мать не отдаст ребенку все, даже жизнь? Даже душу…

Но ведь Авраам для Бога готов был пожертвовать и своим сыном. И тогда его спас сам Бог, видя преданность старца. Так что же – ничего не делать? Отпустить свой народ и державу тонуть в кровавой мгле смуты? Которую сама она не увидит, потому что погибнет первой – вместе с девятилетней дочерью и всеми домочадцами? Родичами и воеводами, которые вступятся за нее?

Решиться на это в надежде, что в последний миг Господь через ангела своего отведет руку с ножом?

Нет. Решаться на это надо без надежды. Какая ценность в даре, если его предлагаешь, зная, что останешься при своем?

У дверей раздался шум.

– Воевода Асмунд пришел! – донеслось из сеней.

Эльга подняла глаза. Вошел Асмунд – здоровенный, суровый на вид, с немытыми седеющими волосами и свалявшимися косичками в давно не чесанной бороде.

Ну вот. За этим разговором ей не донесли, что большая дружина прибыла.

– Цела будь! – приветствовал брат-воевода сестру-княгиню и сразу перешел к делу: – Мне Свенельдич рассказал. Мы собрались. Ты идешь?

– Я иду. – Эльга встала.

«А ты помнишь, архонтисса, каковы смертные грехи, что человека от Бога отдаляют и благодати лишают?» – когда-то давно спрашивал ее Полиевкт, когда они прогуливались по галерее патриаршей схолео при Святой Софии.