самоцветами. Во время беседы Эльга замечала этих животных краем глаза, но старалась не отвлекаться, дабы не брякнуть что невпопад; она лишь успела отметить, что, похоже, Лидульв и прочие не соврали насчет золотых зверей.

Больше того – они действительно могли оживать! Эльга вздрогнула от неожиданности, а позади нее раздался женский визг: кто-то из спутниц не сдержался. Львы шевелили лапами, будто сейчас сойдут с места; птицы поднимали и опускали крылья. Спиной чувствуя легкую суету позади, Эльга стиснула руки, так что перстни впились в кожу, и отчаянным усилием воли осталась неподвижной. Она принуждала себя стоять прямо и не сводить расширенных глаз с движущихся золотых зверей: не может быть, чтобы хозяева этих чудес хотели причинить ей вред. Про опасность Лидульв ничего не говорил…

От потрясения Эльгу била дрожь. Ну и колдовство! Про хитрость волховскую всякое рассказывают, но она никогда не видела, чтобы колдуны заставили двигаться неживое. А греки смогли! И она даже не заметила, кто и каким образом оживил золотых львов и птиц. Все свершалось как бы само собой.

Золотое дерево возле трона, справа от нее, тоже наполнилось жизнью: само-то дерево с ярко блестящими зеленой эмалью листочками стояло на месте, но на ветвях его вертелись туда-сюда и пели золотые птицы с рубиновыми и смарагдовыми глазками. Свистели, щебетали, пищали… Эльга не могла разобрать, есть ли какой лад в их свисте: у нее шумело в ушах, кровь гудела в голове.

В это время у входа в палату тоже кто-то зашевелился. Вошли какие-то люди, Эльга мельком оглянулась, и ей стало чуть легче. Появился дворцовый управитель, а за ним несли ее собственные дары, привезенные для василевсов.

Что подарить – об этом в Киеве спорили чуть ли не всю зиму. Чего такого поднести грекам, чего у них нет? В прежние годы послы Олега и Ингвара дарили меха и челядь: именно то, чего грекам и нужно от русов. И теперь, глядя, как шествие вступает в палату под рычание золотых львов и свист золотых птиц, Эльга приободрилась и даже легонько улыбнулась: ее задумка себя оправдала.

За служителями следовали ровно двадцать пар: отрок и девица, все от четырнадцати до семнадцати лет, приглядные собой. Их набрали из числа всех племен и родов, подвластных Киеву: от уличей на юге до чудинов на севере. Каждый был одет в наилучшие одежды по своему обычаю, украшен начищенной бронзой и медью, и каждый нес по полусорочку дорогого меха: девушки – соболей или куниц, парни – бобров и лис. Судя по напряженным лицам и застывшим взглядам, они тоже стиснули зубы и старались хотя бы переставлять ноги, не падая. Позвякивание бронзовых подвесок на их гривнах, поясах и обручьях если не заглушало пения золотых птиц, то все же пробивалось сквозь него. И Эльга перевела дух: при виде даров, воплощавших многолюдство и богатство подвластных ей земель, она даже в этой сияющей золотом и мармаросом палате ощутила себя не жалкой испуганной дикаркой, а почетной гостьей, способной порадовать хозяев.

– Велика земля Русская, – сказала она, указывая на челядь, выстроившуюся вдоль палаты, – обильна племенами и народами, зверем в лесах, рыбой в реках, всяким житом на полях. От себя и сына моего Святослава, от иных светлых князей и бояр, под рукой нашей сущих, приношу я дары христолюбивым василевсам Константину и Роману, а также августе Елене и невестке ее Феофано, а также их багрянородным детям.

Константин улыбнулся, уже не таясь, и даже кивнул ей со своего золотого трона: ему с высоты еще лучше открывалось это и впрямь красочное зрелище.

– Василевс Константин благодарит Эльгу Росену за эти прекрасные дары от своего имени и от имени своей августейшей семьи, – поклонился ей логофет дрома. – Теперь же прошу твою светлость проследовать для отдыха.

И указал на выход.

Эльга еще раз кивнула Константину, повернулась и пошла назад через длинную палату. Золотые птицы пели ей вслед…

Едва проснувшись, Эльга повернулась и чуть не упала с лежанки. Дожили, Кириос Пантодинамос[5]. На последних мгновениях сна ей мерещилось, будто она опять в шатре, на постельнике – как почти все тридцать ночей перед этим. Отвыкла от лежанки, и уж совсем отвыкла от собственного дома… Отшатнулась от края, наткнулась на чье-то плечо, вздрогнула, не поняв спросонья, кто это лежит рядом с ней, ближе к стене. Потом вспомнила: это же Володея, ее родная младшая сестра, ныне княгиня черниговская.

Только в этой поездке они и познакомились толком. С детства Эльга была неразлучна с Утой, своей двоюродной сестрой и ровесницей: за всю жизнь их пути расходились лишь пару раз и ненадолго, хотя именно за время этих разлук и происходили самые важные, переломные события их судеб. С родными же младшими сестрами, Бериславой и Володеей, Эльга навсегда рассталась, покинув осиротевший отчий дом. Ее замужество определило судьбы трех ее сестер тоже. Вслед за нею и Ута вышла замуж – за Мистину Свенельдича, Ингварова побратима. Несколько лет спустя подросшую Володею выдали за Грозничара, будущего князя черниговского, а Бериславу – за Тородда, младшего брата Ингвара. И хотя Володея в Чернигове оказалась куда ближе к старшей сестре, чем жившая на Волхове Берислава, виделись они не более раза в год.

Бериславы уже не было в живых: года полтора назад она умерла, оставив Тородда с тремя детьми. Зато Володея охотно откликнулась на приглашение сестры съездить в Царьград. В их внешности общая кровь совсем не сказывалась: Володея уродилась не в дядю Одда, как Эльга, а в мать. Округлым лицом, широко расставленными большими серыми глазами и русыми косами она так ее напоминала, что у Эльги первое время щемило сердце при виде сестры.

О матери они ничего не знали. Овдовевшая Домолюба умерла для людей в тот же год, как Эльга сбежала из дома, а продолжает ли она свое существование в избушке Буры-бабы или уже ушла к дедам окончательно – дочерям никто не сообщал.