хотя немного действовал на нервы. Он вечно обо что-нибудь спотыкался, в разговоре размахивал руками. Она не могла принимать его всерьез.
Пампушка Пенни в толстой парусиновой рубашке и с неизменной сигаретой в зубах была теплой и привлекательной. Она много и заразительно смеялась низким, почти мужским смехом. Она не красила губы, а в Касл взяла лишь две пары туфель, и обе без каблуков. И мужские брюки.
Что до самой Барбары Малер, то в двадцать лет ей открывался мир, совсем не похожий на тот, к которому она привыкла, живя в Бостоне. В новую жизнь она входила со смешанным чувством робости и угрюмой сдержанности. В компании она забивалась в угол и сидела, грея в руках стакан, отчего люди считали ее заносчивой и нелюдимой. Если к ней подходил мужчина, она тут же отбривала его парой тщательно подобранных реплик. На самом деле ей просто было страшно. И особенно сильно она боялась тех самых мужчин, которых отшивала, умирая от желания с ними поговорить.
В двадцать она носила гладкую стрижку, со всех сторон одинаковой длины. Волосы у нее были густые, темно-русые и лежали тяжелыми широкими прядями. Как у херувимов Боттичелли. Крупный римский нос придавал ее лицу выражение упорной силы и в то же время мальчишеского задора. Сочетание женской строгости и мужской незрелости. Многим она и казалась скорее незрелым мальчиком, чем женщиной.
В те времена она была стройной, с хорошими руками и ногами. На запястье носила браслет из бронзы, свое единственное украшение.
Сидя в углу и наблюдая, как болтают и смеются другие, она чувствовала себя одинокой. Смешиваться с ними ей не хотелось, а когда приходилось кому- то отвечать, она говорила резко, отрывисто и немногословно. Много лет спустя она поняла, что все тогда считали ее грубой и глупой. Мужчины, которые пробовали ее закадрить, никогда не повторяли своих попыток.
Каждую неделю она писала домой, особенно часто младшему брату, своему любимцу. Бобби было семнадцать. Он бросил школу, чтобы жениться на глупой, эгоистичной девчонке-секретарше, которая ушла с работы через неделю после свадьбы. К огромному разочарованию домашних, в школу он так и не вернулся. Барбара, едва ли не единственная из всей семьи, писала парню длинные, душевные письма. И он это ценил.
Касл был курортным городком недалеко от Бостона. Он был очень мал. И ездили туда немногие. Зато там была прелестная бухта. В зимнее время в Касле не оставалось никого, кроме рыбаков, лавочников да пары-тройки врачей и других специалистов, к которым обращались в случае нужды. Но едва приходила весна, и таял снег, как тут же появлялись первые туристы. Вскоре местные жители терялись в толпе молодых людей из Бостона. Приезжие снимали хижины на берегу. Они ставили палатки, ночевали в машинах и автоприцепах, а то и просто в спальных мешках. С наступлением лета примелькавшиеся лица исчезали, их сменяли другие. Потом лето кончалось, начиналась осень, и все разъезжались.
А пока в июле Пенни, Феликс и Барбара нежились на теплом песке, курили, говорили, радовались запаху рыбы, старинным улочкам и домам, кускам старого дерева, которые выносили на берег волны. Океан и ветер, запах рыбы, соли и старинных бревен. Но отпуск неумолимо шел к концу. Скоро настанет пора возвращаться в Бостон.
Пенни и Феликс поженятся. Для них настанет новая жизнь. А как же Барбара?
Они снимали два домика на берегу, по соседству. В одном жили Барбара и Пенни, другой занимал Феликс. Прошло несколько дней, и, проснувшись как-то ночью, Барбара обнаружила, что Пенни нет. Она была одна в постели, одеяло на стороне Пенни было скомкано. В ванной ее не оказалось. Пенни ушла.
Барбара лежала без сна, думала и смотрела в уголок окна, не прикрытый шторой. В небе светили звезды, они были крупнее тех, которые она видела в Бостоне из своего окна на втором этаже родительского дома.
Ночь была теплой. Тишина стояла вокруг. Странно было лежать одной в большой кровати, в незнакомом доме. Прямо как в поезде, когда несешься сквозь ночь по неведомым местам, не представляя, где окажешься наутро. Мимо безлюдных полей, запертых домов, закрытых на ночь магазинов и темных витрин. Мимо безмолвных и пустых улиц, без признаков жизни и движения.
Она подумала о Пенни. Когда она вернется? Конечно, она у Феликса. Пенни двадцать три, и они давно помолвлены. Барбара смутно почувствовала себя несчастной. Сбросив одеяло, она лежала нагая, думая о Пенни и Феликсе. Темнота тепло касалась ее голой кожи.
Наконец она повернулась на бок и заснула.
В последующие ночи Пени часто не бывало на месте, так что у Барбары было время подумать о себе и о том, куда идет ее жизнь.
Она была молода, моложе тех людей, с которыми она общалась в Бостоне. Здесь, в Касле, они никого толком не знали. Без Пенни и Феликса она осталась бы одна. Она зависела от них. Ее компании здесь не было.
Все ее друзья были поклонниками джаза. Не того, который передавали в популярных радио-шоу и играли на школьных вечеринках. Их джаз был корневой, южный, новоорлеанский, тот, который на пароходах пришел вверх по реке в Чикаго. Там он стал настоящей музыкой, руки великих мастеров превратили его в искусство.
В звуках корнета Байдербеке, уже покойного, или хриплой трубы Армстронга они слышали музыку дикую, неукротимую и утонченную одновременно, которая как будто чувствовала вместе с ними. Если музыка была слепа и потеряна, то и они тоже. Они льнули к музыке там, где ее играли: в маленьких кафе, в полутемных негритянских пабах. Были и пластинки, и имена, священные имена. Бикс. Трам. Резкий, шершавый голос Ма Райни. Имена и места. Звуки.
Вот с кем дружила Барбара, но здесь, в Касле, ее друзей не было. Они остались дома, в Бостоне. А тут ее окружали новые люди, которых она не понимала. Слушая их разговоры, она не испытывала желания к ним присоединиться. Наоборот, она впадала в тяжелый ступор, уходила в дальний конец комнаты и тихо сидела там одна. Наблюдала. Зритель, присевший на подлокотник кресла или подпирающий стену. Она производила впечатление человека,
