посланец часовщика, беззаботно присвистывая, бродил мимо лотков, приценивался ко всякой мелочи и время от времени бросал взгляды на двери кофейни, за которыми скрылись его подопечные.

– А чего же еще вы хотели? Это же Вика-Глист! – втолковывал собеседникам Николка.

– Как-как? Глист? И за что же вы его так? – усмехнувшись, переспросил Олег Иванович. – Впрочем, я, кажется, догадываюсь!

– Вот именно! – подтвердил Николка. – Он тощий, лезет всюду, куда не просят, и вообще один вред от него. Уж на что наш латинист зверь, но по сравнению с этим – просто ангел. Мало того что дядина гимназия от него стонет – так он еще взял манеру по скверам и кофейням людей отлавливать! Его во всех гимназиях Москвы ненавидят!

– А что, у вас человеку и в кофейню зайти нельзя? А где еще вам запрещено появляться? – возмущенно спросил Иван.

Николка задумался.

– Где еще? Ну… Про кофейни вы уже знаете… В трактирах и ресторанах – ну, это и так ясно. В бильярдных нельзя, в клубах. Да, и вот еще! – вспомнил мальчик. – В театры не всегда дозволяют – есть список пьес, на которые ходить можно, а если соберешься на что-то еще – надо испрашивать разрешения у гимназического надзирателя. И на ипподром нельзя – за это строго наказывают.

– Ну и порядочки, – хмыкнул Иван. – Туда нельзя, сюда запрещено… начинаю понимать большевиков. Тут кто хочешь взбунтуется.

– Прости, кого? – озадаченно переспросил Николка, а Олег Иванович укоризненно покачал головой, глядя на веселящегося отпрыска. – Нет, дядь Олег, я правда не понял…

Верно говорят – совместные приключения сплачивают. Прошло всего два дня, а от прежней натянутости и опасений Николеньки не осталось и следа. Он ощущал себя хозяином, принимающим чудаковатых гостей-неумех, приехавших в город из глухой провинции, и считал своим долгом оберегать их от возможных неприятностей, подстерегающих чужеземцев на улицах Москвы. Но, увы, он не справился с этой ответственной задачей. Только вчера сел в лужу, не подумав о том, как пришельцы из будущего будут добираться от гимназии на Маросейке до дома на Гороховской. И вот на следующий же день – вновь оставил несмышленышей без присмотра. Не растолковал самых простых вещей – и на тебе, двух часов не прошло, как они попали в неприятности! А кто виноват? Конечно, он, Николенька Овчинников, больше некому.

История и правда вышла неприятная. Стоило Ване с Олегом Ивановичем сделать заказ, как за несколько столиков от них разыгралась безобразная сцена. К даме с гимназисткой, с которыми они столкнулись у входа в кафе, подошел тощий, сутулый господин в казенном мундире. Лицо его имело выражение до чрезвычайности важное, хотя и несколько кисловатое, что, впрочем, никак не компенсировало его внешней несолидности. Означенный господин весьма раздраженным тоном, постоянно срываясь на крик, начал выговаривать гимназистке и ее мамаше за нарушение неких, не вполне понятных гимназических правил.

Из речи носителя пенсне Ваня уяснил, что, во-первых, этот так некстати появившийся казенный чин мало того что знает девочку, так еще и преподает в гимназии, где она учится; а во-вторых, появляться в местах, подобных этой кофейне, гимназисткам, похоже, запрещено, хотя бы и с родителями. Так что девочка явно нарушила правила, и теперь ей грозят неприятности. Причем было ясно, что мать гимназистки тоже напугана происходящим и не смеет возразить мундироносцу, что уж говорить о самой девочке! А гимназический чин, учуяв беспомощность жертв, разошелся не на шутку: покраснел, принялся резко жестикулировать, что в сочетании с его нелепой «цыплячьей» внешностью производило эффект скорее комический, нежели устрашающий. К тому же в какой-то момент раздраженный господин выдал «петуха» – и тут Ваня, не сдержавшись, громко хихикнул. Скандалист, услышав возмутительный звук, немедленно повернулся – и узрел новую жертву. Барышня с матерью были немедленно преданы забвению, и казенный чин с грозным «А это что такое?» двинулся к столику Олега Ивановича и Вани. Подойдя, он уставился на сидящих тяжелым взглядом.

Олег Иванович, не вполне понимая, что от них, собственно, требуется, любезно улыбнулся. Ваня, старательно согнав с лица ухмылку, столь же любезно кивнул. Но приветливые жесты не оказали на господина никакого действия – он еще сильнее покраснел, на шее задергалась какая-то жила. Чиновник сверлил гневным взглядом Ваню и его отца и явно чего-то ожидал; Олег Иванович, желая разрешить неловкую ситуацию, осторожно осведомился: «Я могу вам чем-то помочь, любезный?»

Господина словно прорвало: «Я вам не «любезный», а надворный советник, потрудитесь обращаться ко мне соответственно классному чину и с должным почтением, милостивый государь! И извольте немедленно сделать внушение вашему сыну по поводу неподобающего поведения! Пусть он НЕМЕДЛЕННО объяснит, почему позволяет себе появляться в неподобающем месте в столь возмутительном виде!»

С лица Олега Ивановича мигом исчезла вежливо-доброжелательная улыбка. Иван знал, что отец, хоть порой и позволяет себе вспылить, все же обычно держит себя в руках; но предсказать, какую форму примет его реакция на хамский выпад типа в мундире, мальчик не брался. И тут краем глаза он поймал взгляд барышни-гимназистки, избавленной от внимания вспыльчивого господина. Взгляд ее был понимающим и… сочувственным – девочка явно жалела Ваню. Разумеется, снести этого он не мог. Слегка подмигнув гимназистке (что явно озадачило барышню, не ожидавшую такого от «попавшего в беду» мальчика), Ваня заявил: «А знаете, батюшка, будь мы в Анканзасе – этого мистера давно бы уже пристрелили»[56].

Услышав реплику Вани, возмущенный господин дернулся, будто его кольнули шилом, и поперхнулся очередной гневной тирадой. Глаза девочки вспыхнули неподдельным восхищением, а ее мама – как, впрочем, и Олег Иванович, не ожидавший от сына подобной выходки, – потрясенно уставилась на