Причина чистоты автомобиля открылась при взгляде на заднюю дверь. На обращенной к ней внутренней стороне запаски белел небольшой, уже высохший потек, явно не замеченный усердными мойщиками. Кожан наклонился к нему, потянул носом воздух и скривился так, что лицо заныло.
Воняло пятно гадостно, и запах этот трудно было перепутать с чем-то другим. Мышами летучими воняло — или, как их называли в этих краях, нетопырками. А нетопырки, по какой-то своей мышиной причуде, в этом районе гнездились только в одном месте — у Владыкинского депо, в туннеле. Самого Кожана, было дело, мыши эти раз обгадили с головы до ног так, что пришлось куртку выбрасывать. Значит, до депо беглецы добрались. Видимо, просидели в нем светлую половину суток, а потом — слыханное ли дело! — поехали мыть машину. Потому, что чужая.
Книжные дети, ей-богу...
Кожану стало и смешно, и грустно, когда он представил, как, должно быть, маялись и ругались дочка и ее приятель, пучками жухлой травы (несколько травинок зацепилось за стыки деталей кузова) оттирая эту громадину от зловонного мышиного помета. И мыли, видимо, у пруда на Инженерной, ближе просто негде! А вот это — зря... Место там приметное, и жабы тамошние, полоумные, вечно ор поднимают, когда кто-то близко подходит. На этот концерт уже кто хочешь может явиться: разведчики, что бибиревские, что свои, алтуфьевские, а то и какая-нибудь тварь, ищущая поживы, — уж больно это дело, про жаб, в округе известное. Они ж тут прямо как сойки или сороки в лесу. Природная сигнализация, чтоб ей пусто было... Видать, правда все обошлось — иначе не стояла бы машина тут, тем паче — чистая. Их счастье! Сам Кожан ни за что не стал бы маячить на перекрестке у пруда.
Впрочем, стал бы — не стал... Может, поступок был и не больно умный, но на душе у старого разбойника от него потеплело. Он улыбнулся. «Ну что, старина, поехали домой...» Водительская дверь была открыта, скавен потянул ее на себя. И замер. К баранке руля длинной травиной был примотан... маленький букетик. Кожан узнал шемроки, росшие теперь почти на всех бывших газонах.
Видимо, исчезновение людей и машин благотворно сказалось на растительном мире. Московские городские деревья, травы и цветы хоть и с трудом, но пережили огненный шквал и свирепый фон первых дней после бомбардировки. Пережили и длинные пылевые зимы, и короткие холодные летние сезоны, что пришли следом. А сейчас, когда пыль осела и солнце снова стало греть, они взялись наверстывать упущенное, да как наверстывать!
Под действием радиации и еще бог знает чего стали появляться новые и изменяться старые формы жизни. Вот и клевер, обычный городской клевер, коего полным-полно росло на городских газонах, тоже решил не отставать от, так сказать, новых веяний. И в результате появилось то, что люди некогда считали за счастье отыскать среди трехлистных стебельков, — шемрок, клевер с четырьмя листками! Когда-то легенда, редкость и результат случайной мутации, теперь это количество стало почти нормой — чуть ли не в каждой куртине.
Четырехлистный клевер, пятилепестковая сирень — все эти редкостные живые талисманы из прошлой жизни сейчас, словно в насмешку над загнанным в подземелья человечеством со всеми его мечтами и чаяниями, цвели пышным цветом, суля горы и океаны счастья тому, кто увидит их, сорвет и загадает заветное желание.
Вот только некому теперь было ни цветочки рвать, ни желания загадывать...
У Кожана вдруг подкатил к горлу ком. Он медленно, словно стыдясь самого себя, протянул руку и коснулся заскорузлыми пальцами пушистых розовых соцветий сильно припозднившихся осенних цветов. Девочка моя хорошая, дочка нежданная... Простила ты своего непутевого отца... В груди встрепенулось, сжалось и вновь расправилось что-то давно и, казалось, прочно забытое, отметенное, потаенное, теплое. Он бережно открепил от руля букетик и осторожно уложил на приборную панель.
Но куда направились эти ненормальные «книжкины дети» после того, как перегнали машину? Кожан тяжело опустился на водительское сиденье и сжал баранку так, что костяшки побелели.
Он все эти годы жил волком-одиночкой — что до Удара, что после. До войны почти безвылазно сидел в глухом углу Тверской области, где, продолжая дело деда, работал лесничим в заказнике. Там же, в селе по соседству, проживали его родители и кое-кто из родни — двоюродные и троюродные братья и сестры, дядья, тетки... Занятый по уши сперва учебой, потом работой, он — к огорчению мечтавших нянчить внуков родителей — все никак не собрался жениться. А незадолго до Удара поехал в Москву на новую учебу... и там-то его и накрыло. Только и спасло, что до метро добежать успел.
Осознав, что, по всей видимости, из его деревенской родни никто не выжил, Кожан постепенно смирился с тем, что он теперь один как перст. Смирился, спрятал глубоко в себя все, что оказалось лишним в новом опасном мире под землей, научился выживать, драться, убивать. Научился не верить никому, обманывать, подставлять, смотреть на чужие страдания и смеяться. Именем его теперь пугали детей на всех скавенских станциях. Даже у много чего видавших боевиков, что из Эмирата, что из Содружества, что из родных Алтухов, фигурально выражаясь, хвосты нервно подрагивали при его упоминании.
Все это поначалу льстило ему, наполняло душу гордостью. Ведь это он, почитай что в одиночку, подмял под себя вечно грызшиеся до того станционные группировки, разогнал по щелям, а то и уничтожил их вождей и атаманов — претендентов на единоличную власть над разбойными Алтухами, и навел среди этого разномастного сброда какой-никакой, а порядок. С его приходом разбойники стали не просто пугалом так называемого Серого Севера, а силой, с которой остальным станциям теперь приходилось считаться. Так прошло около десяти лет. И за это время Кожану не единожды приходила в голову одна простая и страшная мысль.
Да, сейчас его уважают и боятся. Все. Но что будет потом? Годы идут, а он не молодеет, отнюдь. Настанет время — и дрогнет бестрепетная доселе
