просто сгрудиться внизу. Оуэн же объявил, что его людям достаются хорошие этажи.

— Почему меня снова забрали в лечебницу? – спросил я.

— Нам типа как не сказали, - пожал плечами ТиДжей, - Громкоговоритель включился и сказал, что тебе нужно подойти к воротам. Тебя увез грузовик. Это было в пятницу утром. И вот ты вернулся.

— Как долго мы продержимся? Пока не кончится еда и все остальное?

— Они сбрасывают припасы, - ответил ТиДжей, - Грузовики сбрасывают коробки. Думаю, они продолжат это делать

— Да, но что я хочу сказать. Предположим, что они не смогут найти лекарство или даже надежный тест для выявления инфекции. Они будут продолжать скидывать подозреваемых сюда, в карантинную зону… а что дальше? Мы и через десять лет будем также тут сидеть? Надо же что-то делать, так?

— И что бы ты сделал? – спросил ТиДжей, глядя в свою чашку.

— Сбросить сюда ядерную бомбу. Написать всем уцелевшим родным письма с соболезнованиями. Выслать им купонов на стейки в качестве компенсации. Остальная страна вздохнет с облегчением.

— Такие слухи поползли через две минуты после прорыва, - пожал он плечами, - Я слышу эту херню повсюду. Боже, люди довольно плохого мнения об армии, да? Насмотрелись фильмов про зомби. В реальном мире такого никогда не случится.

— А что если они скроют это? – спросила Хоуп, - представят это чем-то еще?

— Что, типа как взрыв газопровода?

— Нет, просто отравят нашу пищу. И скажут, что нас убила инфекция.

В комнате повисла тишина.

— Вы считаете себя циниками, - заявил ТиДжей, - Но это не так. На самом деле, если они захотят нашей смерти, им не нужно ничего делать. Ситуацию, в которой мы находимся, в полиции называют самоочищающейся печью. Если по соседству объявилась банда, просто оставь её в покое. Приходи через пять лет, и все будет спокойно. Потому что все друг друга перестреляли, понимаешь? Так и будет, потому что вместо того, чтобы организоваться и работать вместе, мы все становимся параноиками, как Оуэн.

Он встал.

— Еще рано, но я пойду спать. Телевизора нет, и слишком темно чтобы читать. Что мне еще делать?

— Эх, - сказала Хоуп, - Ночи – самое худшее. Я уже могу перенести день, если никто не умирает, но ночи, длятся целую вечность.

— Согласен, - ответил ТиДжей, - И все-таки ночь наступает все так же. Будто вращению Земли совершенно насрать на то, что мы думаем.

Хоуп чертовски преуменьшала, когда говорила, что ночи – самое худшее. Когда ТиДжей ушел, я понял, что тоже истощен, но только добравшись до постели, я поразительно явно осознал, что у нас нет ни света, ни тепла, и мы, по сути, живем в ГУЛАГе третьего мира. Я попытался вспомнить, какой, по словам ТиДжея, сегодня был день. Воскресенье? Значит, остальная страна скорее всего смотрит футбол. Или нет? Может быть, везде так? Все в Америке ежились в темноте, выжидая.

ТиДжей и Хоуп оставили меня на ночь одного, так что, думаю, это была моя комната. Я завернулся во все одеяла, которые смог найти. Я точно знал, где они лежат, также как знал, где лежит кусок фанеры, которым мы закрывали разбитое окно. Конкретные воспоминания так и не вернулись, но множество автоматических вещей все еще были запрограммированы. Внезапно я вспомнил, что разбил окно, выбросив в него маленький телевизор. Я не помнил, почему я это сделал.

Я вздрогнул, и я завернулся в одеяла поплотнее.

У нас было несколько аварийных керосиновых обогревателей, оставленных в складском помещении, но не так много керосина для них. На пятом этаже два стояли в коридоре, и их включали на несколько часов по ночам, чтобы подогреть воздух выше нуля, но и только. Люди ставили сосуды с водой на них, чтобы разогреть, убивая двух зайцев. Кто-то спал в коридоре, поближе к обогревателям, но керосиновые пары воняли так сильно, что запах проникал мне в мозг, и от этого болела голова. ТиДжей сказал, что это, в конце концов, авиационное топливо.

Я вздрогнул. Никак не мог согреться. А может быть, мурашки были от чего-то еще. Так чертовски тихо. Ни телевизора. Ни тикающих часов. Ни мягкого дуновения тепла из вентиляционной решетки. Ни даже успокаивающего гудения бесчисленных электронных устройств, которых даже не замечаешь, пока их не станет.

Кто-то закашлял в коридоре. Вдалеке залаяла собака.

Я вздрогнул.

Я вспомнил, как ввязался в пьяный спор с одним парнем по поводу американских тюрем, он говорил о несправедливости системы, я – о том, как странно то, что мы тратим сорок тысяч в год на человека ради содержания наркоторговцев и насильников в том, что по сути является чистенькой гостиницей, с компьютерными и телевизионными комнатами, и бильярдными столами. Но теперь я понимаю, о чем он говорил. Осознание того, что не можешь уйти – словно поворачивающийся нож в брюхе. Я не мог думать ни о чем, кроме колючей проволоки по верху ограды, предназначенной для того,