– Откуда? – спросил Эйб.
– Из Праги.
– Вот как? Что за дела, почему мне никто ничего не сказал?
Вопрос остался без ответа, поскольку отставной дантист, ставший габаем[62], трижды стукнул по биме, а отставной адвокат, ставший кантором, завел благословения. Сэм отвернулся и надел тфилин.
Джейкоб нашел себе место и скинул рюкзак, в котором были камера, сухой паек, солнечные очки, фонарик, пластиковые наручники и электрошокер, а также заряженный «глок» с запасной обоймой. Сверху лежал синий бархатный мешок с тфилин, выуженный из комода.
Это сколько же лет прошло? Самое малое, двенадцать. Джейкоб боялся, что забыл, как надевают тфилин, но выручила мышечная память: одну черную коробочку со священными письменами привязал к руке, бормоча благословение, другую укрепил точно посредине лба и обернул ремешок вокруг ладони и пальцев – по форме буквы, означавшей имя Бога.
Джейкоб глянул на отца и похолодел: лицо Сэма, застывшего в молитвенном раздумье, было точь-в-точь как глиняное лицо с чердака. Кантор приступил к кадишу, Сэм встал, и наваждение развеялось.
Служба шла своим чередом: восхваления, символ веры, просьбы об исцелении, благословенном годе и мире. Во время «Шма» Джейкоб отправил эсэмэску Маллику:
После песни ангелов габай, гремя ящиком для пожертвований, обошел прихожан. Джейкоб достал Сэмову сотенную купюру, несколько раз ее свернул, скрывая номинал, и пропихнул в щель ящика.
На финальном псалме Эйб ушел, сославшись на деловой завтрак. Вскоре и другие потянулись к выходу, в синагоге остались отец и сын.
– Ты не предупредил, что придешь.
– Да как-то и мысли не возникло.
– Конечно, конечно. – Сэм устало улыбнулся. – Ты дома, это главное.
– Я не то сказал по телефону.
– Пустяки.
– Нет. Прости меня.
– Тебе хотелось выговориться. Не бери в голову.
– В том-то и дело. У меня нелады с головой.
Пауза. Сэм взял сына за руку. Сжал ее и выпустил.
– Эйб сказал, ты пропустил молитву. Ты здоров?
Сэм пожал плечами:
– Все имеют право на выходной.
Джейкоб не поверил, но решил не давить.
– Я хочу кое-что тебе показать. – Он положил на стол текст пражского письма и рядышком свой перевод.
Сэм взял текст оригинала и поднес к самому носу. За темными очками слабеющие глаза его бегали по строчкам.
– Переписано точно?
– Надеюсь, хоть я спешил.
Сэм взял перевод и стал сверять его с оригиналом.
– В интернете я нашел фамильное древо Лёвов, – сказал Джейкоб. – У Махараля было несколько дочерей и один сын, которого звали не Исаак, а Бецалель. Видимо, письмо адресовано Исааку Кацу, который, похоже, был мужем двух дочерей ребе.
Молчание.
– По всей вероятности, «ликование и веселье» – это про свадьбу. – Джейкоб заглянул в листок. – «Истинно говорю: и кто обручился с женою и не взял ее, тот пусть идет и возвратится домой. Не дай же сердцу своему ослабеть, не ведай страха, не дрогни». Это напутствие иудейским воинам.
Сэм не шевельнулся.
– Насчет глины и гончара есть у Исаии[63], но смысл я не улавливаю. Про немилость я ничего не нашел. – Джейкоб помолчал. – Короче говоря, абба, я в тупике.
Сэм поправил очки, перевел дух.
– Да нет, ты прекрасно справился. – Он положил листки на стол. – Дело продвигается?
– Помаленьку. Давай поговорим о письме.
– Мне правда нечего добавить. – Сэм взял чехол для тфилин и направился к выходу. – Сосредоточься на работе.
