Растянувшись на койке, журналист Хуан Яньес, единственный обитатель 'салона политических', от нечего делать рассматривал трещины на потолке и думал о том, что с сегодняшнего дня пошел третий месяц его пребывания в тюрьме.

Девять часов… Во дворе раздался протяжный звук рожка, игравшего отбой; в коридорах слышны были размеренные шаги караульных. Из запертых общих камер, набитых человеческим мясом, шел мерный гул, напоминавший пыхтенье кузнечных мехов или дыхание спящего великана; казалось непостижимым, что в здании этого старого глухого монастыря, ветхость которого особенно бросалась в глаза при скудном свете газовых фонарей, помещалась тысяча человек.

Бедняга Яньес вынужден был ложиться спать в девять часов. В глаза ему все время бил свет. Его настолько подавляла тишина, что, казалось, ему нетрудно было поверить в существование загробного мира. Он думал о том, как жестоко с ним свели счеты власти. Проклятая статья! Каждая строчка обойдется ему в неделю, а каждое слово – в день тюремного заключения.

Яньес вспомнил, что сегодня вечером открывается театральный сезон его любимой оперой – 'Лоэнгрином'. Он видел перед собой ряды лож и в них обнаженные плечи, очаровательные головки, сияние драгоценных камней, блеск шелков и даже чувствовал легкое колебание воздуха от покачивания волнистых перьев.

– Девять часов… Сейчас, наверное, уже появился на сцене лебедь, публика замирает в ожидании, и сын Парсифаля берет первые ноты знаменитой арии… А я здесь! Проклятие! Правда, у меня тут своя опера!..

Действительно, настоящая опера. Снизу, из карцера, словно из подземелья, раздавались звуки, которыми давал знать о своем существовании один разбойник с гор. За совершенные им бесчисленные убийства он был приговорен к смертной казни, и исполнение приговора ожидалось с минуты на минуту. Раздавался лязг цепей, походивший на грохот, который производит огромная связка ключей, и время от времени слышался слабый голос, повторявший робко и умоляюще, как ноет ребенок, засыпая на руках у матери: 'От-че наш, иже еси на не-бе-си… Пресвя-тая Ма-рия…' Он непрерывно тянул этот однообразный напев, и никто не мог заставить его замолчать. Многие думали, что он прикидывался сумасшедшим, чтобы спасти свою шею от веревки; впрочем, четырнадцать месяцев одиночного заключения в карцере, в постоянном ожидании смерти, действительно могли помрачить его жалкий ум животного, наделенного только инстинктом.

Яньес проклинал несправедливость людей. За несколько страничек, нацарапанных в минуту плохого настроения, они присудили его к тому, что каждую ночь он должен был засыпать под сумасшедший бред этого смертника. Вдруг он услышал громкие голоса и поспешные шаги в том же этаже, где помещалась его камера.

– Нет, я там не буду ночевать! – кричал чей-то дрожащий, по-женски визгливый голос. – Разве я преступник? Я такой же, как и вы, служитель правосудия, да еще с тридцатью годами службы за плечами. Спросите-ка про Никомедеса – все меня знают; даже в газетах про меня писали. Мало того, что поместили меня в тюрьме, вы еще хотите заставить меня спать в чулане, где даже заключенных не держат. Покорно благодарю! Разве для этого меня сюда вызвали? Я болен и спать там не стану. Позовите ко мне доктора, мне нужен доктор…

Журналист, несмотря на свое печальное положение, засмеялся, услышав, каким потешным, по-бабьи пискливым голосом просил позвать доктора этот человек, у которого за плечами уже тридцать лет службы.

Снова раздался шум голосов: о чем-то спорили, словно обсуждали что-то, затем послышались шаги, все ближе и ближе, наконец дверь в 'салон политических' открылась, и в нее просунулась фуражка с золотым околышем.

– Дон Хуан, – обратился к нему служащий довольно учтиво, – сегодня ночью у вас будет компаньон… Простите, это уж не моя вина; необходимость… Утром начальник распорядится по-другому. Проходите… сеньор!

Сеньор – это обращение прозвучало иронически – прошел в камеру в сопровождении двух арестантов; один нес чемоданчик и узел с одеялами; у другого в руках был мешок, сквозь парусину которого обрисовывались контуры невысокого, но широкого ящика.

– Доброй ночи, кабальеро.

Вновь прибывший смиренно приветствовал Яньеса тем дрожащим голосом, который недавно так его рассмешил.

Когда этот человек снял шляпу, под нею обнаружилась маленькая голова с седыми, тщательно подстриженными волосами.

Ему было лет пятьдесят, и он был тучный, розовощекий мужчина. Казалось, пелерина валится у него с плеч; на животе при малейшем движении побрякивала связка брелоков, подвешенная на толстой золотой цепочке. Его маленькие голубоватые глазки поблескивали, как сталь, и рот казался сдавленным изогнутыми и свисающими усиками, похожими на два опрокинутых вопросительных знака.

– Извините меня, – сказал он, усаживаясь. – Я вам доставлю много беспокойства, но это ведь не по моей вине. Я прибыл с вечерним поездом, и вдруг оказывается, что мне для ночлега предоставляют какой- то чулан, полный крыс. Ну и путешествие, скажу вам!

– Вы заключенный?

– В настоящий момент – да, – сказал он, улыбнувшись, – но я вас долго своим присутствием не буду беспокоить.

Пузатый человечек держался так заискивающе и робко, как будто он хотел извиниться за то, что занял чужое место в тюрьме.

Яньес смотрел на него в упор – его удивляла такая робость. Кем мог быть этот субъект? И в его голове стали возникать смутные предположения; они обгоняли друг друга и переплетались между собой, стремясь слиться в одну цельную мысль.

Вдруг, когда снизу снова донеслось жалобное 'Отче наш' – стон зверя, сидящего в клетке, журналист резко приподнялся, как будто ему удалось наконец поймать нужную мысль. Он внимательно вгляделся в мешок, который лежал у ног его нового соседа.

– Что у вас там?.. Это ящик с… 'инструментами'?..

Человек, казалось, был в нерешительности, но в конце концов, под настойчивым взглядом, требовавшим ответа, утвердительно наклонил голову. После этого наступило длительное и тягостное молчание.

Вошли заключенные и поставили в углу камеры кровать для вновь прибывшего. Яньес не отрывал глаз от своего нового компаньона по ночлегу, а тот не поднимал головы и как будто избегал встречаться с ним взглядом.

Когда кровать была поставлена и заключенные удалились, тюремщик запер дверь на засов. В камере все еще продолжало царить тягостное молчание. Наконец этот субъект сделал над собою усилие и заговорил:

– У вас будет сегодня плохая ночь, но это не моя вина; это они меня сюда привели. Я протестовал, потому что знал, что вы человек порядочный и, конечно, воспримете мое присутствие как наихудшее из того, что вам пришлось испытать в этом заведении.

Молодого человека обезоружило такое самоуничижение.

– Да нет, я ко всему привык, – сказал он с иронией, – в этом месте приходится заводить такие странные знакомства, что еще одно уже ничего не значит. Кроме того, вы не кажетесь злым человеком.

Журналист, не освободившийся еще от романтического влияния прочитанных в юности книг, находил эту встречу оригинальной и даже испытывал некоторое удовольствие.