воде.

Мы все гадали: что это за люди? Где они?

Глеб, мой троюродный братан, утверждал, что это наверняка какие-то дачники повадились голышом купаться — и вот как-то хитро прячутся от всех. Он все мечтал застукать их, подсмотреть за теми девчонками, что так звонко хохочут.

— Да они, может, вообще на том берегу? — фыркали Светка с Маринкой, подсмеиваясь над Глебом. — Что ты, поплывешь за ними, что ли?!

— А может, и поплыву? — выпендривался Глеб.

— Ага. Десять раз. Там и берега-то не видно!

Противоположного берега нам и вправду было не видно. И даже Глеб понимал: до смеющихся девчонок ему не добраться. Но все равно хорохорился.

Пока однажды как-то вечером бабушка не услыхала наши разговоры. Она подошла к скамейке у ворот, где мы сидели своей теплой компанией и спорили без умолку. Маринка насмехалась над Глебом и придумала свою версию, почему мы никогда тех смеющихся девчонок не видим. Она сказала:

— А может, это русалки вас, дураков, дразнят? Зайдете вы в воду — а там лицо из-под воды. И руки. Утащат вас к себе на дно. Своими холодными лягушачьими лапами.

Она так это описывала, что нам как-то слегка не по себе стало. Но Глеб, конечно, не сдался и виду не подал.

— Откуда, — говорит, — в водохранилище русалки?

А Маринка — она любит всякую чепуху выдумывать:

— А у них там город! Вот под водой. Да!

И тут как раз подошла бабушка. Мы не заметили, как она приблизилась к нам в сумерках, и потому вздрогнули, когда она сказала:

— Точно. Там, где вы купаетесь, — там город. Я в нем родилась.

Мы обалдели. А бабушка села на скамеечку рядом с нами, руки сложила на коленях и тихеньким голоском рассказала свою историю.

— Город назывался Молога. Старинный был русский город, большой. Соборы в нем были, церкви, школы, больница, монастырь, сады, набережные, кинематограф даже… Рынок и кладбища. И дома. Много домов. Улицы мощеные и тротуары. А в 37-м году объявила советская власть, что здешнее водохранилище требуется расширить для электрической станции. Людей приказали выселить. Стон и плач до небес поднялись. Никто переезжать не хотел — ну как так? Родную землю бросать? Предки столетиями тут обживались.

И ведь ладно еще — избу на новое место перенести, невелика беда. Или там пожитки перетащить — много ли того добра было у народа? Но ведь могилы матери и отца не выроешь, косточки родные с собой не унесешь! Вот и плакали, и молились, и прощались. На кладбище вой стоял, бабы рыдали.

В город тогда войска нагнали, солдаты взрывали все высокие здания, чтобы они потом судоходству не помешали. Собор тоже. Заложили динамит, рванули — а он на воздух взлетел… и обратно целехонек приземлился. Так уж древние мастера церкви строили — прочно и на века. С третьего раза только удалось верхушку колокольни свалить, а потом и по кирпичику все разметали.

Опустела Молога. Но уехали не все. Нашлись среди наших упрямцы, что не захотели уезжать. Как ни уламывали их, как ни заставляли власти и родня. Сказали: топите город вместе с нами, а мы отсюда ни на шаг. Больше двухсот человек их было — верующие, в основном. Чтоб самим с перепугу не выплыть, приковались цепями к железным крестам на кладбище возле бывшего собора. И, когда в город хлынула вода, они — так говорили те, кто с берега на это смотрел, — псалмы пели. И смеялись. Как будто видение им какое-то открылось в последний миг. Но это уж тайна. Никто не знает, что они видели и чему радовались.

А теперь, если случается сильно теплое лето и море Рыбинское мелеет от жары, поднимается моя родная Молога с глубины на поверхность — на белый свет, на солнышко взглянуть. Тогда и мы можем кой с кем из прошлого перевидеться. Походить по неглубоким старым мостовым. Послушать, как летают над водой голоса мертвых. Вспомнить…

После того вечера мы больше никого не искали на берегу.

г. Муром