Мертвые – не выбирают.

Это дар Бога живым.

«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».

Это свобода и… ответственность. Поэтому я не собираюсь что-то оправдывать, объяснять, произносить нравоучение, нет. Только рассказать.

Тот апрель выдался теплым. Снег сошел рано, и земля нежилась в солнечных лучах, потягиваясь к небу молодой порослью, яркой, свежей, словно сама природа готовилась к светлому празднику Воскресения Христова. Редкие облачка, прозрачные и невесомые, как пух, неспешно проплывали в ясном небе, солнышко «играло».

В ночь с предпасхальной субботы, после крестного хода, когда он протягивал настоятелю Свято-Cергиевской церкви кадило, а потом вместе со всеми запел радостный пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», – так вот, в это самое время трое молодых подонков совершали насилие над его пятнадцатилетней дочерью в заброшенном доме на южной окраине Сутеми.

В конце утрени, когда отец настоятель читал «Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста», провозглашая вечную победу Христа над смертью и адом: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый не един во гробе», – насильники продолжали свое дело, а девушка перестала сопротивляться. Четвертый, которому через две недели исполнялось четырнадцать лет, снимал происходящее на камеру мобильного телефона.

Это продолжалось и продолжалось.

Жертву перетаскивали из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни в сени и обратно. Крошечный глазок камеры следовал за нею повсюду, пока в телефоне не сел аккумулятор.

Под утро насильники утомились, забава им наскучила, и они оставили истерзанное тело. Самому старшему шел двадцать второй год. Двумя часами позже девушка смогла выползти на дорогу, где ее и подобрал патруль ППС.

Сутемь содрогнулась.

Под пасхальный перезвон двухсоттысячный городок окунулся в тягостный, леденящий кровь кошмар слухов, сплетен, пересудов и недолгого судебного разбирательства, в котором потерпевшей оказалась дочь диакона Свято-Cергиевской церкви, отца Василия Скородомского. Казалось, люди ждали знака свыше, грома небесного, наказания Господнего, знамения…

Но был только суд.

Диакон редко виделся с семьей. Когда-то давно, когда он принял решение посвятить остаток своей жизни служению, мать его дочери наотрез отказалась становиться матушкой. «Ты все время прячешься от жизни! – заявила она. – Двадцать лет ты прятался от нее в армии, а теперь решил перебраться под крылышко церкви. Я – не хочу! Хватит с меня уставов!» Он понимал ее. Она не была злой или дурной женщиной, но натура ее – суетная и мирская – не терпела каких-либо сдерживающих рамок. Они тихо развелись до его рукоположения в сан. Бывшая жена контактам с дочерью не препятствовала, но и не поощряла. Для нее он почти перестал существовать, вплоть до этого дня боли и скорби.

«Ну и где Он был, твой Бог?!! – кричала она в больнице, куда доставили их девочку, заламывая руки и расталкивая медсестер. – Где Он был, я тебя спрашиваю?! Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты!»

Потом она обмякла и тихо заплакала. Ее усадили на кушетку в больничном коридоре, и он, высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледным лицом и глубоко запавшими глазами, немного нескладный в своей черной рясе и взъерошенный, словно ворон на колокольне, молча стоял рядом и гладил женщину по голове.

Она не была злой. Он мог бы сказать ей, что Господь каждый день и час стучит в сердце каждого человека, призывая принять дар жизни полной мерой, против смерти и зла, отринуть от себя вражду, пристрастия, себялюбие и еще многое. Но Он никогда не войдет силой, уважая человеческую свободу, которую даровал Сам. Он будет стучать вновь и вновь, ожидая, когда отворит Ему человек, вольный в выборе своем.

Да, он мог бы все это сказать, но там, у постели истерзанного ребенка, было не место и не время. Скучно и тускло поблескивал серый линолеум, визгливо скрипели колесики каталок, буднично бубнили в приемном покое, пахло карболкой, нашатырем и казенным дерматином обивки на кушетках. Он задыхался. Его родительский гнев, глубокое отвращение мужского начала к насилию над женщиной, ужас и кощунственность содеянного людьми пронизали не только сознание, но и каждую клеточку тела, задевали каждый нерв и душили, душили…

Преступников схватили очень быстро. Они и не думали скрываться. «Все по согласию» – такова была их версия.

На суде диакон Василий не следил за ходом разбирательства. Не мог. Он беспрестанно молил Бога даровать насильникам прощение. У него на это не хватало сил, как и на подробности дела: кто, как, почему, зачем? Скованный внутренним холодом, он смотрел на скамью подсудимых в беспрестанных попытках понять. Ведь и в их сердца стучит Господь, к ним обращается с призывом. Как можно простить того, кто даже не осознает своей вины?

Они вели себя очень дерзко. Перемигивались, посмеивались, отпускали скабрезные комментарии, пока судья не пригрозила удалением из зала и