ее отец. Но это было не единственное ее свойство. С раннего детства проявился импульсивный характер девочки — она принадлежала к натурам, у которых смех и плач идут рука об руку. Солнечный луч, робко выглянувший после грозы из-за туч, мог привести ее в неописуемый восторг, точно так же как увядший букет, которому забыли поменять воду, мог вызвать безутешный плач, причем никогда нельзя было предугадать, сколько он продлится. Хотя, к всеобщему удивлению, наиболее действенным средством от плача оказывалась подаренная отцом карта неба. Иной раз ей достаточно было развернуть ее и погладить кончиками пальцев изображенные там чудеса, чтобы улыбка вновь засияла на личике девочки. И это было очень кстати, поскольку, как вы можете себе представить, коль скоро ее душу с раннего детства обуревали сильные страсти, связанные в том числе с неизбежными разочарованиями, то, по мере того как девочка росла, причин для слез становилось все больше. К счастью, карте всегда удавалось успокоить ее, рассеять огорчение или гнев, вызванные тем, что один из щенков в последнем приплоде родился мертвым, или тем, что один из ее кавалеров поздоровался с ней тоном, в котором явно проглядывало равнодушие. Какой бы ни была очередная драма, стоило ей выйти в сад и взглянуть на ночное небо, как она сразу начинала слышать далекую мелодию, что-то похожее на радостную суету ярмарки, обещавшую невообразимые удовольствия, что-то напоминавшее о звучании истинной Вселенной, незримо пульсировавшей за темной завесой, которую были не в силах преодолеть телескопы. Вселенной, о существовании которой знали только они с отцом.

Когда ее собственной дочери Кэтрин исполнилось десять, она не придумала ничего лучшего, чем подарить ей карту неба. К сожалению, мечтательность, казавшаяся их фамильной чертой, дочке не передалась. Незнакомы ей были и бурные страсти, управлявшие жизнью ее матери, которая не переставала поражаться, что произвела на свет дитя, в котором не может узнать себя. Кэтрин оказалась слишком простой девочкой, чтобы осложнить ей жизнь, и Элеонора, полагавшая, что, для того чтобы жить полной жизнью, необходимо преодолевать тревоги и беды, сразу расценила это как недостаток. Она не уставала повторять своему мужу, тому самому кавалеру, которого столько раз упрекала в равнодушии: безмятежная улыбка, приклеенная к губам дочери, словно бессмысленная брошка, не выдавала в ней ни малейшего стремления к счастью, а свидетельствовала лишь об абсолютном непонимании того, что это такое. Однако, что бы там ни считала мать, Кэтрин далеко не все было безразлично. Просто все ей казалось совершенным и правильным. И ничто — настолько неприятным, чтобы нарушить спокойствие ее души, хотя, с другой стороны, ничто не очаровывало ее настолько, чтобы она трепетала от счастья. Если кто-то из ухажеров, к примеру, не оказывал ей должного внимания, она не терзала себе душу бесполезными огорчениями, не злилась, а просто вычеркивала его из своего списка. При таком положении вещей, как вам нетрудно догадаться, карта Локка-деда никогда не была для Кэтрин ни убежищем от бурь, ни волшебным талисманом, позволяющим вновь обрести радость жизни. Скорее карта служила для девушки подтверждением того, что она и вправду живет в лучшем из возможных миров, ибо даже неведомое межзвездное пространство излучало доброжелательность, покой и гармонию. Не было ни единой ноты, диссонирующей с действительностью, в которой она жила.

Зато ее дочь Эмма с самого своего рождения ясно дала понять окружающему миру, что недовольна им. И, похоже, также его обитателями, которые должны были стать ее попутчиками — как только кто-нибудь подходил к ее колыбельке, чтобы полюбоваться самой невинностью, воплощенной в беззащитной крошечной фигурке, он, к своему удивлению, наталкивался на пылающий взгляд, готовый прожечь его насквозь. С покрасневшим от гнева личиком девочка плакала, когда каша оказывалась чуть холодней или чуть горячей нормы, когда ее надолго оставляли одну или когда не слишком усердно баюкали. А в тех редких случаях, когда она не плакала, было еще хуже, поскольку она принималась разглядывать все вокруг с такой серьезностью, от которой душа переворачивалась. Расслаблялась Эмма, только когда ее одолевал сон, давая родителям передышку, которую мать использовала, разглядывая дочь, восхищаясь изящной и экзотической красотой, ставшей первым неудобством в ее жизни, на которое Кэтрин не могла закрыть глаза.

Когда Эмме исполнилось десять лет, Кэтрин, следуя семейной традиции, подарила ей карту неба, как в свое время сделала ее мать. В глубине души она надеялась, что этот рисунок как-то повлияет на дочь и в первую очередь примирит с действительностью, в которой она живет. Вселенная гораздо совершеннее и прекраснее, чем можно судить по окружающему. И вначале это вроде бы сработало, Эмма не только часами восторженно рассматривала карту, как в свое время делали ее мать и бабушка, но также взяла в привычку повсюду носить свиток с собой: клала рядом со столовыми приборами, брала в парк, когда гуляла там с воспитательницей, прятала под подушку каждый вечер… Она вела себя так, будто карта заменяла ей скафандр, который нужно надеть, чтобы воздух стал пригодным для дыхания. Даже настроение у нее немного улучшилось, и хотя улыбка на ее лице по-прежнему была таким же редким гостем, как солнечный день в нью-йоркскую зиму, контакт с бумажным свитком сделал более снисходительным ее взгляд, на что благодарно откликнулись даже розы, которые все эти годы зацветали раньше, чем обычно.

К сожалению, по мере того как Эмма росла, она начала понимать некоторые разговоры, которые взрослые вели вполголоса и в которых они до сих пор, как она думала, использовали особый язык. Ей только что исполнилось двенадцать, когда она узнала о мошенничестве своего прадеда Локка, автора карты. Это случилось поздно вечером, она спустилась в гостиную из-за мигрени, не дававшей ей спать, и через приоткрытую дверь услышала, как мать напоминала эту историю отцу, сидя у камина, словно рассказывала сказку. Стараясь сдержать участившееся дыхание, девочка слушала, как этот высокий почтенный джентльмен, чей портрет венчал лестницу, обманул всю страну, выдумав, будто на Луне полным-полно единорогов, бобров, бизонов и даже людей-летучих мышей, торжественно бороздящих лунное небо. Когда разговор закончился, Эмма вернулась в свою комнату, со слезами на глазах схватила карту и в последний раз с горечью взглянула на нее, прежде чем похоронить в глубине одного из ящиков. Все оказалось обманом, выдумкой ее прадеда, того самого сурового на вид джентльмена, в чьих глазах Эмма, движимая любовью к нему, потому что он был автором карты, научилась различать насмешливый блеск, который совершенно не вязался с его кажущейся серьезностью. Но теперь она обнаружила, что смеялся-то он над нею, как ранее