Шэм не стал спорить. Только сейчас он понял, чего он хочет по-настоящему — спать. Волоча ноги, он покинул жарко натопленный вагон, огромную клетку из ребер, которая раньше была кротом, и вышел в качающийся коридор. Побрел к себе. В свой тесный уголок. К полке, такой же, как у всех. Пробираясь через храпящих и пускающих газы людей, которые крепко спали, отстояв смену. Песни рубщиков, врывавшиеся в сон Шэма, стали его колыбельной.

— Изумительно! — восклицал Воам, раздобыв Шэму работу на «Мидасе». — Просто изумительно! Ты больше не ребенок, тебе пора работать, а лучшая профессия на свете — это врач. И где еще можно узнать ее так глубоко и быстро, как не на кротобойном поезде, а?

«Что это за логика?» — хотелось закричать тогда Шэму, но разве он мог? Восторженный, волосатый, пузатый, как бочонок, Воам ин Суурап, скольки- то-юродный кузен Шэма по материнской линии и один из его опекунов, сам никогда на поезде не служил. Зато он был домоправителем у капитана. Тем не менее по какой-то ему одному ведомой причине докторов он уважал даже больше, чем кротобоев. Хотя что тут удивительного, ведь другой родич Шэма, а также, по совместительству, его второй воспитатель и опекун, — сутулый, дерганый, угловатый Трууз ин Верба — от них просто не вылезал. И врачи, надо отдать им должное, обычно не обижали горластого вреднючего старикашку.

Шэм был также способен отказаться от работы, добытой ему Воамом и Труузом, как втоптать их одежду в собачье дерьмо или в землю меж рельсов. Предложить взамен ему тоже было нечего, как он ни напрягал мозги. Сколько уж времени прошло после школы, а он все бездельничал. Впрочем, он и в школе, по большей части, делал то же самое.

Шэм был уверен, что на свете есть занятие, к которому у него лежит душа, для которого он создан. Тем более обидно было ему сознавать, что он не знает, в чем оно заключается. Учиться дальше он не хотел, не зная, к чему именно он способен; сдержанность в общении — возможно, результат не слитком выдающихся школьных успехов — помешала ему преуспеть в обслуживании и в торговле; для физической работы он был слишком молод и слаб; одним словом, Шэм многое перепробовал и всем остался недоволен. Воам и Трууз его не торопили, но тревожились.

— А может, — не раз начинал он, — в смысле, а что, если… — Но родичи с нехарактерным для них единодушием немедленно пресекали все его попытки развивать мысль в данном направлении.

— И не заикайся, — говорил Воам.

— Ни за что, — поддакивал Трууз. — Даже если бы ты нашел у кого поучиться — хотя где тут кого найдешь, это же Стреггей! — все равно это опасно, да и сомнительно. Разве ты не знаешь, сколько людей пробовали зарабатывать этим себе на жизнь и кончили без гроша в кармане? Для этого надо быть таким… — и он с нежностью оглядывал Шэма с головы до ног.

— А ты слишком того… — добавлял Воам.

«Чего того? — думал Шэм. Он хотел было разозлиться на Воама за его намеки, но ему только стало грустно. — Никчемный, что ли? В этом все дело?»

— …слишком ты славный парень, — заключил, наконец, Трууз и просиял от собственного вывода. — Ты просто слишком славный, чтобы идти в сальважиры.

И вот, желая подтолкнуть своего подопечного, выступить при нем в роли старой мудрой птицы, которая выпихивает из гнезда уже вполне созревшего для полета, но еще трусящего птенца, чтобы тот впервые расправил крылья и почувствовал ими ветер, Воам раздобыл для него работу на кротобое учеником и помощником доктора Фремло.

— Много пищи для ума, дружная команда и верное ремесло в придачу! — сказал тогда Воам. — К тому же уедешь со Стреггея! Поглядишь мир! — и Воам, просияв, послал воздушный поцелуй портрету шэмовых отца и матери. Тот вспыхивал трехсекундной выдержкой в рамке, гас, вспыхивал снова, и так без конца. — Тебе понравится!