– Проходи.
Питер шагнул в гостиную и остановился у двери. Мать лежала на диване и пила маленькими глоточками чай; на колене, которым она ударилась, когда рухнула на пол, был пузырь со льдом. Но Питера больше интересовала женщина, что поила ее, сидя в кресле возле дивана. Несмотря на темные очки, это явно была его сестра Тара, никакого сомнения.
Тара встала. Она была на дюйм-два выше той, какой он ее запомнил. Мягкие каштановые волосы, может, стали чуть темнее и по-прежнему обрамляли лицо спутанными кудрями. Из-под темных стекол от глаз шла пара тонких морщинок, но это нисколько не старило ее. Она просто выглядела грязноватой, словно давно не мылась.
– Когда ты постригся? – спросила она.
– О, да уж, наверно, лет пятнадцать назад.
– У тебя были такие красивые длинные волосы!
– Тогда все так ходили. Можно тебя обнять?
– Конечно.
Питер подошел и обнял сестру. Она тоже крепко обняла его. Он вдохнул ее запах. Она пахла не так, как он помнил. Теперь она пахла природой, чем- то, что он не мог определить. Дождем, может быть. Листвой. Грибами. Майским цветом. Ветром.
Они долго стояли обнявшись. Питер посмотрел на мать, лежавшую на диване, вытянув ногу с пузырем. Она страдальчески улыбнулась ему и приложила к глазу носовой платок.
– Так где ты пропадала, Тара? Где?
– Она путешествовала, – сказал Делл.
– Путешествовала? Долгое же было путешествие – в двадцать лет.
– Да, долгое, – сказала Мэри с дивана. – А теперь вернулась домой. Наша маленькая девочка вернулась.
В доме Мартинов чай был лекарством на все случаи жизни, и Делл приготовил еще, густого, крепкого и сладкого. В конце концов, все были несколько потрясены, а всяческие потрясения или неприятности и вообще любые житейские треволнения они всегда, сколько помнили себя, заливали чаем. По правде сказать, даже когда ничего чрезвычайного не случалось, они пили чай раз шесть или семь на дню. Но на сей раз случилось нечто беспримерное, и Питер знал, что, пока не появится чай, не стоит и пытаться начинать расспросы. Но даже когда чай появился, допрос не очень клеился.
Питер, как вошел, почти не сводил глаз с сестры. Все это время изгиб Тариных губ не покидала полуулыбка. Он увидел в этой улыбке своего рода притворство, маску, только не понимал, какое чувство она была призвана скрыть.
– А где конкретно ты побывала, Тара?
– Господи! Да всюду.
– Правда? Всюду?
Она торжественно кивнула:
– Да, во многих местах.
– Тара уже кое-что нам рассказала, – добавил Делл и принялся перечислять: – Рим. Афины. Иерусалим. Токио. Как называется то место в Южной Америке?
– Лима. Это в Перу.
– Не может быть! Путешествовала все это время? Постоянно путешествовала?
– Да, очень много.
– Всегда в дороге?
– Ну, – сказала Тара, – может, где-то задерживалась на несколько месяцев, но всегда имея в виду снова отправиться в путь.
Питер понимающе кивнул, однако лишь притворялся, что понимает. Он внимательно разглядывал, во что одета сестра. На ней было грязное платье, под ним поношенные джинсы с широченным клешем, какие вышли из моды еще в пору его молодости и, может быть, снова вошли в моду. Поверх платья – шерстяная кофта и длинные нити бус. Кофта на два размера больше, однако рукава, которые доходили до кончиков пальцев, не скрывали траурной каймы под ногтями.
Питер не мог удержаться, чтобы не сказать:
– Да, вид у тебя… Не мешало бы помыться.
– Питер! – осадил его Делл.
– Но, Тара… – сказал Питер. – За все это время – ни единого слова? Ни хотя бы открытки? Вдруг исчезаешь, вдруг появляешься.
– Знаю, – ответила Тара. – Это непростительно.
– А ты знаешь, каких переживаний нам это стоило тогда и стоит сейчас? Всем нам?
