современной России не настолько хрупка, чтобы терять сознание по такому ничтожному поводу.
Бежать бессмысленно, кричать тоже, и волей-неволей тебя охватывает безразличие к собственной судьбе. Будь что будет, лишь бы все скорее закончилось.
Порадовавшись тому, что разговор наконец-то начал принимать деловой характер, Иван Дмитриевич подбоченился и огладил бороду, начиная торг.
– Ну, что…
Он протянул было к девушке руку, но тут же отдернул, заслышав ревнивое шипение сида. Друг Тихий взъерошился чисто ведьмин кот: глаза зеленющие сощурил, нос сморщил, зубы оскалил и только уши не прижал.
– Ладно-ладно! – успокаивающе выставил ладонь боярин. – Девка справная, хоть и тощая, ну так это откормить можно. Ежели к работе приставить да поглядеть, чего она умеет…
– Да ты на руки ее глянь! – запальчиво возмутился Диху, включаясь в забаву. Почти забаву, потому что для сына Холмов все происходило более чем всерьез. – Какая работа? Видишь, какие нежные? Она ничего тяжелей пера в жизни не держала! – И для убедительности взял товар за руку и перед носом у приятеля повертел: – И от шитья мозолей нет!
– … а то, что безъязыкая, так оно даже лучше. Бабе язык бесами даден, – продолжал искать достоинства в пришелице Корецкий.
А тут еще, очень кстати, из-под лавки высунулась голова Прошки. Боярский байстрюк выказал фамильную сметку, предположив невероятное:
– А может, она грамотная?
– Тьфу! – скривился его родитель. – Еще чего! Зачем девке грамота?
Вообще-то я успела забыть о виновнике всего происшедшего, а он, оказывается, тут как тут. И вроде бы что-то хорошее обо мне говорит. Беспокойство за свою шкуру, оно кого угодно сделает заправским лингвистом. Не нужно быть великим чтецом по губам и лицам, чтобы правильно истолковать слова мальчишки и намерения дядьки-боярина.
– Дяденька, миленький, – взмолилась я. – Пожалуйста-пожалуйста, не обижайте меня. Я хорошая. Я не ведьма.
Понимает он мою речь или нет, значения не имеет. Главное, наглядно показать свою безобидность и желание сотрудничать.
Девичий жалобный лепет, хоть и непонятный, трактоваться мог только как мольба, однако Иван Дмитриевич на всякий случай отступил на шажок. Мало ли в чем там сид уверял, а ну как девка и впрямь ведьмой окажется и теперь наговор какой бормочет?
– А она не блаженная, часом? Глянь, как вылупилась! И эта… креста-то на ней нет!
Терпение Диху дало очередную трещину, грозя рассыпаться грудой осколков. Всякая шутка хороша лишь поначалу, и с боярскими забавами пора было кончать. Улыбка сида стала опасной. Настолько, чтоб напомнить Корецкому, с кем он имеет дело.
– Айвэн, не увлекайся, – ломким от сдерживаемого нетерпения голосом молвил Диху: – Сколько?
– Такой торг портишь, нечистый ты дух! – с сожалением махнул на него рукой боярин. – Ладно… Прошка! – Метким пинком Иван Дмитриевич выгнал из-под лавки отпрыска. – Сгоняй к Марфе, тащи еще вина. Ща сговорим это дело и сразу обмоем.
– И прихвати пшеницы… скажем, горсть, – добавил сид. – Должно хватить. И воды из того колодца, где серебряное кольцо лежит.
Критическим называется момент еще и потому, что ощущается он, точь-в-точь как острый камушек, попавший в туфлю, – болезненно и резко. Внезапно интуиция обостряется до предела. Я не просто вся обратилась в слух, я, должно быть, в жизни своей так не мобилизовала все умственные способности. Из оживленной беседы мужчин уловила одно, зато самое важное – сейчас я перейду в собственность Дэ Сидорова. По неведомой пока причине Екатерина Говорова ему необходима ну просто позарез, и если понадобится, то несостоявшийся благодетель отберет меня у «боярина» силой. И лукавый бородач прекрасно это понимает, просто ему нравится торговаться. Мне же осталось лишь дождаться, чем кончится дело, и тогда уже начинать переговоры с новым… э… хозяином.
Прошка, снова проливая целебный бальзам гордости на отцовское сердце, оказался столь догадлив, что прихватил и пергамент с чернильницей. Все правильно: ежели сторговались, так ведь купчую составить надобно.
А сид хмыкнул, быстро перебрал пшеницу и, покрутив в тонких пальцах три зерна, которые ему чем-то приглянулись, сжал их в ладони.
Чары пришли сами вместе с ветром, что живет в дыхании детей Холмов, легкие и невесомые, как прежде. Как раньше. Волшебство поющего на пустошах вереска, влажный шелест дождя, шипение морской пены, прильнувшей к серым камням, – голос благословенной Эрин и горной Альбы, Британии и Кимри. Пусть пришелица услышит его, пусть запомнит, пусть накрепко затвердит. Чтобы, подобно зерну, голос дальних земель пророс в ней, одаряя драгоценными плодами речи. А теперь – шепот осин, и скрип сосен, и раскаты гроз, и едва различимый влажный вздох подтаявшего снега, сорвавшегося с ветвей где-то далеко в лесу. Февральская перекличка волков, и тявканье лисиц, и гул ярмарок, и колокольный звон, и гудение тетивы охотничьего лука, и треск льда на озерах. Голос родной земли – с ним всегда легче. Тут не выращивать надо золотое зерно, а лишь не мешать ему всходить. Ну, может быть,
