– Мать никогда…

Скара снова встряхнула его лицо, тверже.

– Знаешь сам, одно верное слово рассечет моток любых «никогда». Тровенланд перенес самое худшее на твоей войне. Мне необходимо золото, чтобы отстроить, что пожег Яркий Йиллинг. Серебро – платить моим воинам, покупать моих союзников. И тогда ты останешься праотцом Общины, и твои тайны в моих руках будут храниться столь же надежно, как в твоих собственных. – Она наклонилась, подняла с дорожки посох и вручила ему. – Ты служитель, однако шел дорогой Матери Войны. Мы все сыты кровью. Кто-то должен встать на сторону Отче Мира.

Он обвил пальцами эльфийский металл, насмешливо изогнув губы:

– И мы с тобой под ручку потанцуем вперед, к твоему чудесному будущему, и между собой будем держать в равновесии все море Осколков.

– Вместо этого мы можем уничтожить друг друга – вот только ради чего? Если праматерь Вексен и научила меня одному уроку, так это тому, что ты – лютый враг. Нет, уж лучше мне с тобой подружиться. – Скара встала и поглядела на него сверху. – Может статься, тебе не помешает друг. Мне-то точно понадобится.

Бледные глаза первого из служителей снова сухие.

– Навряд ли у меня есть какой-либо выбор?

– Не могу выразить словами, какое наслаждение беседовать без обиняков с тем, кто зрит в корень вопроса. – Она отряхнула несколько листьев, приставших к платью. Дедушка сейчас бы очень ею гордился. – Остался один голос, праотец Ярви, и он – мой.

Рэйт услышал смех. Скарин, разудалый и разухабистый смех и тут же безотчетно заулыбался.

Он выглянул с крыльца под дождевые капли и увидел ее, идущую по улице. Развевался красивый плащ, капюшон закрывал от мороси. Рядом мать Ауд, вокруг невольники и охрана, подобающее королеве сопровождение. Он подождал, пока свита пройдет мимо, и, заглаживая назад волосы, выскочил на улицу.

– Государыня. – Хотелось непринужденно ее окликнуть, а вышло – проскулил, будто просил подаяния.

Она резко обернулась, и дух его занялся, как в тот миг, когда он увидел ее впервые – только горло перехватило много сильнее, и к встряске быстро подмешалась толика горечи. На лице ее не отразилось ни восторга от негаданной встречи, ни даже подавленного чувства неотвязной вины. Оно лишь болезненно скривилось. Точно он напомнил о чем-то, что ей хотелось забыть.

– Минутку, – бросила она матери Ауд. Та насупилась на Рэйта, словно на бочку, полную чумных трупов. Королева отстранилась от слуг, внимательно зыркающих в обе стороны мокрой улицы, подошла. – Мне нельзя говорить с тобой вот так.

– Может, попозже…

– Нет. Никогда. – Однажды она сказала ему, что слова пронзают глубже клинков, и он расхохотался. Но вот это ее «никогда» воткнулось в него, как кинжал. – Прости меня, Рэйт. Я не могу быть рядом с тобой.

Ему словно вспороли живот, и всю мостовую залила его кровь.

– А то вышло бы не очень пристойно? – прохрипел он.

– «Пристойно» катится на хер! – хлестнула она. – Вышло бы неправильно! Ни для страны, ни для моего народа.

Он отчаянно, из последних сил зашептал:

– А для тебя самой?

Она вздрогнула. Грусть. Или тоскливая вина.

– И для меня тоже. – Она приблизилась, глаза из-под бровей смотрели лишь на него. Однако слова ее были тверды, как железо, и, сколь бы охотно он себя ни дурачил, не оставляли места для иных толкований. – Лучше всего нам вспоминать наше время, как сон. Прекрасный сон. Но настала пора просыпаться.

Сейчас бы ему сказать что-нибудь умное. Что-нибудь возвышенное. Что-нибудь желчное. Сказать бы хоть что-нибудь. Но разговоры – не Рэйтово поле битвы. Он не имел ни малейшего представления, как увязать все это в пару слов. И беспомощно и молча смотрел, как она отворачивается от него. Беспомощно и молча смотрел, как она от него уходит. Возвращается к невольникам, охране и недовольной служительнице.

Теперь он знал, чем все это было. И вообще-то должен был понимать это с самого начала. Ей было хорошо и приятно греться в его тепле, пока шла зима. Но вот наступило лето, и она сбросила его, как старый плащ. И не ему ее осуждать. В конце концов, она же ведь королева, а он – простой убийца. То, что случилось, вышло неправильно. Ни для кого, кроме самого Рэйта. Он был бы рад довольствоваться тем, что уже при нем, если б оно так не жгло, не терзало и не лишало надежды, что вся эта боль когда-нибудь кончится.

Пожалуй, стоило устроить ей мстительное расставание. А то и воздушной походкой отправиться прочь – словно его заждалась сотня баб поинтереснее ее. Но беда состояла в том, что он слишком ее любил, поэтому не сделал ни того, ни другого. До того любил ее, что не сделал ничего – только стоял, потирал больную руку и сломанный нос и голодно пялился вслед, как продрогший пес, которого не впускают домой. Надежда теплилась: она остановится. Она передумает. Она хотя бы оглянется в последний раз.