Когда мы вошли в молельню, тринадцать женщин возрастом от восемнадцати до тридцати пяти лет, одетые одинаково в черные люстриновые халатики, вроде монашеских ряс, и в коричневые тиковые передники, в белых косыночках на головах, покорно стоя на коленях, пели то ли псалом, то ли еще какую молитву.

— Пайрем, встань с колен, дщерь моя. С тобой, проникшейся уже благодатью Златокрылой, хотела бы побеседовать Кассандриола. Эта девушка, как и ты, была насильно выдана замуж. Её вдохновил твой поступок, посему она готова пойти по твоим стонам, ей нужно лишь напутствие.

«Ай, как сладко врешь», — про себя откомментировала я эту полную патоки речь.

Тонкая, бледная зеленоглазая красавица, которой на вид было не больше двадцати, с золотисто-белокурыми косами, струившимися из-под скромной белой косынки, поднялась с колен.

В ее смиренном взоре, опущенных плечах не было даже намека на желание борьбы. Покорность и послушание — вот те эпитеты, которые подходили бы этой будущей инокине лучше всего.

Как только нас обеих отвели в небольшую келью, оставив одних, я задала не заранее подготовленный вопрос, а тот, что вырвался у меня непроизвольно:

— Зачем ты сюда пришла?

Девушка кусала губы, пряча взор. Я уже думала, что она не промолвит и слова, как прозвучал ее мягкий грудной голос:

— Передо мной был выбор: останься с князем, то погубила бы душу, придя сюда, я погублю лишь тело. А наше тело — тлен, душа же вечна.

— И как же ваш супруг мог погубить вашу душу? — Фир, закопошившийся в волосах, похоже, тоже жаждал знать ответ на данный вопрос.

Послушница залилась краской до кончиков ушей и замолчала в лучших традициях белорусских партизан на допросе. Мой взгляд невольно пробежался по ее шее: гайтан с символикой ордена, прямая спина и колени, неестественно плотно сжатые. А еще предположение таракашки о излишне пуританском воспитании…

— Дело в первой брачной ночи? — ткнула пальцем в небо.

Девушка лишь кивнула, а потом по ее лицу беззвучно потекли слезы. Вот на такое проявление чувств я даже не знала, как реагировать.

— Ну, полно, полно, — прижала ее к себе, гладя по голове. — Мне ты можешь сказать все, без утайки. Я не настоятельница обители, давно отошедшая от мирской суеты. Нас обеих выдали замуж за драконов, и возможно, мне, как никому другому, дано тебя понять.

Послушница шмыгнула носом и посмотрела в глаза, будто спрашивая взглядом: «Правда? Могу?» В ее изумрудно-зеленых очах, цвет которых напоминал мне только что развернувшуюся молодую листву, плескалась боль и отчаяние. Она начала свою невольную исповедь, сбиваясь, постоянно отвлекаясь на цитаты из каких-то священных писаний и стыдясь того, о чем ей приходится говорить.

Как оказалось, разница в мировосприятии может довести до трагических последствий. Пайрем была воспитана в лучших традициях целомудрия, ровным счетом ничего не зная о плотской стороне семейной жизни. Ее отец, вдовец и рьяный приверженец священных трактатов, считал, что девице незачем не только общаться с противоположным полом, но и знать о мужчинах что-либо, ибо эти знания ведут к греховному падению. Содержа свою дочь в строгости, так, чтобы она ни разу не оставалась с мужчиной (за исключением собственного отца) наедине, батюшка добился того, что Пайрем искренне считала: дети рождаются в результате поцелуя, от всех бед и болезней помогают лучше всего молитвы, а удел женщины — смирение.

И вот такая пуританка вдруг оказывается в спальне с мужчиной, пусть и мужем, а князь Зур… Исподволь, намеками и обходными путями (ибо прямо говорить о таких вещах послушница стеснялась) удалось выяснить, что супруг Пайрем, не подозревавший об особенностях мировоззрения молодой жены, начал раздеваться в спальне при свечах, причем делая это достаточно быстро. В результате девица, впервые оставшаяся с мужчиной тет-а-тет, увидела все и сразу. Чувств не лишилась (о чем, судя по всему, искренне сожалела). На мой завуалированный вопрос: «А что у него было такого, чтобы обнаженное тело вызвало панический страх?» — девушка расширила от ужаса глаза, а потом, собравшись с духом, описала татуировку на правом плече, присовокупив, что такие носят лишь продавшие душу тьме. Фир как услышал, что у Зура имеется сей занятный рисунок: роза ветров, вписанная в эллипс, тут же оживился и начал нашептывать на ухо: «Расспроси подробнее, уточни, был ли на груди клиновидный шрам, и вообще, про рубцы и раны в районе сердца».

Почему этот пункт так заинтересовал усатика, я расспрашивать не стала, чтобы не нарушать конспирацию, а вот про шрамы уточнила.

— Значит и ваш муж тоже? — в ужасе воскликнула Пайрем.

— Что тоже?

— С таким же рисунком?

Пришлось кивнуть головой, соглашаясь.

— У Ронгвальда был и, как вы правильно сказали, клиновидный шрам как раз над сердцем, и несколько других, чуть выше, обвитые странной вязью, но страшнее даже не это, а то, что он хотел со мною сделать.

— И что же? — задала я ожидаемый в данной ситуации вопрос.

— Раздеть. Я думала, поцелуя будет достаточно, чтобы подарить супругу наследника, но ему было мало, он хотел надругаться… — Пайрем начала давится слезами. — А я, я сказала, что не позволю ко мне прикоснуться, что лучше умру, чем… и выбежала из спальни. Я неслась по коридорам, не разбирая дороги, пытаясь от него спрятаться. Толкнула, не глядя, одну из дверей, оказавшуюся незапертой. А в той комнате… там была пыточная, не