Уже легче.
— Если он не хочет, чтобы знали, зачем? Мы все-таки в православные земли идем, а там таких не любят. А я считаю — напротив, уважать надо. Как можно отбросить так просто веру и родных богов? Это же не дырявая обувь — пошел и купил новые. Отказаться от предков, которые останутся в Валгалле, а самому в рай… Неправильно это. Нельзя заставлять силой, они в душе не примут и только отталкивают от веры таким образом.
— Доброго дня, отец Ипполит, — снимая шапку, приветствовал Данила, обнаружив старика на привычном месте за столом у окна, над раскрытым огромным томом.
— А, — сказал тот, поднимая голову, — все-таки пришел.
В молодости он явно занимался чем угодно, только не сидением с пером над старинными пергаментами. Широколицый темноволосый мужчина с широченными плечами, до сих пор мускулистыми руками больше походил на опытного мечника, чем на дышащего всю жизнь книжной пылью ученого.
— Нет уж, — сказал парень, — такого случая не упущу. Когда еще в монастырскую библиотеку попаду, — и он с восхищением посмотрел на шкафы со стоящими за стеклом фолиантами.
— Не видел ты настоящих книжных собраний, — заверил монах, снимая с пояса огромный тяжелый ключ. Вставил в замочную скважину окованного металлом и покрытого резьбой немалого размера сундука и дважды повернул. В скрыне хранились особо ценные книги. Точнее, редкие. — В нашей оригиналов нет вообще, а копий самых разных всего триста восемьдесят пять томов. В сравнении со Смоленской Лаврой Бориса и Глеба чистый смех. Там четыре с половиной тысячи наименований, — посмотрел, подчеркивая тоном, что именно не количество, — на нескольких языках. В патриаршей, говорят, за тридцать тысяч, и есть такие старинные, что их в руки вообще не выдают. Даже касаться запрещено.
Бережно вручил Даниле тяжеленную книгу, за которой тот не первый день сидел. Помимо обычного набора, включающего Библию, книгу Второго Исхода, отдельные Жития святых, постановления Соборов с Земли и Беловодья, массу богословских сочинений, нисколько его не интересующих, с немалым изумлением обнаружил несколько словарей и грамматик на мало кому известных языках и переводы античных и греческих писателей. На полках стояли Гомер, Гораций, Овидий, Вергилий, Теренций, Лукиан. Историки — Тит Ливий, Корнелий Непот и Фукидид, Цицерон, Сенека, Агафий Миринейский, Аристотель, Гален, Гиппократ и много других, имена которых кроме единиц знатоков в мире вообще никому ничего не говорили.
Точнее, приходилось держать в руках единственную — Евтокия, где тот комментировал и разъяснял труды Архимеда. «Измерения круга» и «Конические сечения» классика математики Исидора Милетского ему дал в выписках отец, они оказались зело сложными, но полезными для строительства куполов. Как и сочинение Герона «О построении сводов», в котором много внимания уделялось стереометрическим и механическим проблемам.
На специально проявленное недоумение по поводу наличия в свободном доступе откровенных язычников отец Ипполит прочитал целую лекцию. Оставшаяся где-то в неведомых далях Римская империя мыслилась, во-первых, как средоточие истинного богопочитания. Не просто держава, но «благоверное» государство. Не просто религия, но «истинная» религия. Во-вторых, она считалась хранительницей единственно подлинных культурных ценностей.
Соответственно требовалось сверять достижения с созданным прежде и главным образом в высокой культуре мысли и слова — логике, философии и риторике. Каноны этой культуры почитались единственно истинными, и все, что им не соответствовало, являлось варварством и бескультурьем.
Конечно, увлеченно говорил монах-книжник, за столетия мы во многом ушли от прежнего, но фундамент остался классическим. А частенько до наших дней остаются неизменными прежние правила. К примеру, константинопольский патриарх конца VI века Иоанн Постник, составляя поучение монахам, считает нужным изложить его ямбическим триметром.
Или вот:
Высокого смысла древних виршей Данила не понял. Ему в детстве Хиония, не окончившая семинарии, приблизительно то же говорила, награждая
