Я плакала от радости, читая письма папа. Может быть, моя жизнь никому не нужна, но я получаю минуты огромного наслаждения. Дай Бог, чтобы Танин ум имел достаточно досуга для развития, чтобы понять своего деда. Как он пишет в письмах к Страхову и Фету об искусстве, о литературе, Пушкине! Как часто я грущу о том, что я не жила с ним такая, какая я теперь. Я могла бы дать ему больше сочувствия, понимания и разумной любви, чем тогда, когда я была поглощена мужем, ребенком и главное – собой.

Я со слезами любви и благодарности поцеловала бы его руку, если бы она могла теперь погладить мою седую голову, как она гладила кудлатую голову дикой девчонки четыре десятилетия тому назад.

Я помню, как, когда мне было 14 лет, мама исполнила мою просьбу и заказала мне фальшивую косу. Я очень гордилась своими рыжевато-золотистыми вьющимися волосами, но у меня никогда не было длинной косы. Я помню, как я обиделась, когда я в Туле в магазине m-r Ernest отрезала прядь моих волос, и на мои слова, что ему, вероятно, трудно будет подобрать подобный цвет, Ernest взял мои волосы в руку, встряхнул ими небрежно и сказал, что c'est une couleur assez ordinaire {это довольно обычный цвет (франц.).} и ему легко будет найти подобный цвет. Когда коса была готова, я часто встряхивала головой и при всех говорила: 'Ах, я все боюсь, что моя фальшивая коса упадет',- в противуположность тем, кто скрывал, что носит фальшивые волосы. Мне хотелось, чтобы все знали, что я такая большая, что ношу фальшивую косу.

Папа это не нравилось, и он, лаская мою голову, говорил, что ему неприятно то, что он думает, что ласкает свою дочь, а ласкает 'дохлую бабу' (это все я записала для своих воспоминаний).

Мне все хочется писать обо всем, что теперь происходит, но т. к. я сама не умею объять весь смысл и значение происходящего и найти надлежащее отношение ко всему – то мне трудно писать. Постараюсь теперь день за днем описывать то, что вижу и слышу.

Живу во флигеле с Таней и Wells. С октября прошлого года живет Коля с семьей. В этом месяце приехал из Петербурга мой пасынок Аля Сухотин и Илюша (Андреевич) Толстой. Аля приехал настолько худой, истощенный и слабый от петроградского недоедания, что он первые дни не мог за столом сидеть, а клал голову на руки на стол. Сейчас поправляется.

Мама отказала принять Илью: у нее живет тетя Таня Кузминская, двое Сергеенок, Душан и Соня (Андреевна) Толстая. Мы с Наташей и Колей решили внять просьбе Ольги и взять Ильюшка. Кроме лишнего рта и лишней заботы, я уже начинаю опасаться совместной жизни Тани с мальчиками. Она уже не совсем просто относится к мальчикам, а об Илье она несколько лет тому назад сказала Wells: 'That's the boy I have made up my mind to marry' {Я решила выйти замуж за этого мальчика (англ.).}.

Работаю много нынешним летом, но могла бы работать больше. У меня 4 огорода: один под картофелем, другой под капустой и два под разными овощами. Кроме того, клумбы в палисадниках все засеяны овощами. Очень красивы две круглые клумбы, где посередине посажена кукуруза, потом венок фасоли, потом свеклы и салата. Часто целый завтрак или обед состоит из одних плодов моих рук, и мне это очень весело, но по слабости хотелось бы, чтобы другие это больше ценили, чем они это делают. У Тани свой огород, и она тоже много работает. Кроме огорода, по утрам пишу свои воспоминания, через день от 2-х до 3-х даю урок рисования Тане, Соне Толстой, Сереже и Маше Оболенским и Мише Сергеенко. Теперь прибавился еще Илья Толстой. Маша Оболенская очень способна, думаю даже, что талантлива. В свободные минуты вяжу платки пуховые для продажи, т. к. деньги мои подходят к концу, а капитал мой конфискован, Овсянниково взято и Кочеты, где у Тани есть свои 61 десятина, тоже взяты. В Кочетах дом, скотина и весь инвентарь разгромлены и расхищены. У меня там была меблировка пяти комнат, кое-какие платья, белье, вещи; много материи, катушек и пр. оставшееся от бабьих работ – разграблено. К большой моей радости, у меня ни к кому из крестьян нет никакого дурного чувства.

Неужели те минуты, в которые истина и красота заставляют меня плакать от восторга, не принесут никому ничего? Я не умею писать, не умею говорить, и я поразительно ленива к умственной работе. Я ни одной минуты во всем дне не провожу праздно: вяжу, рисую, прибираю, чиню, работаю в огороде, делаю запасы на зиму, читаю. Но если надо писать, рисовать, давать урок – мне всегда хочется от этого отвильнуть, и я с трудом заставляю себя за это приняться.

Ведь если Сергеенко {П. А. Сергеенко, писатель, журналист; был во многом чужд семье Л. Н. Толстого.- (Прим. сост.)} может иметь значение и влиять на общественное мнение – то каково же оскудение умов!

Он сидит в Ясной и именем Льва Толстого сохраняет помещичий строй, буржуазную, праздную жизнь, излишества и земельную собственность.

– Во имя Льва Николаевича надо выдать Софье Андреевне ее капитал,- говорит он комиссару Торгового банка в Москве. И комиссар спешит выдавать деньги, чтобы не прослыть противником Толстого, которого большевики считают своим.

– Во имя Льва Николаевича надо оставить имение Софье Андреевне! – И тульские большевики кланяются и подчиняются.

– Во имя Льва Толстого надо дать жителям Ясной Поляны рису, сахара, макарон, мыла и т. д.- И все дают.

Я этим всем хоть немного пользуюсь, но мне это тяжело. И я всеми силами стремлюсь вон из Ясной Поляны, где на каждом шагу я чувствую фальшь и притворство.

Сергеенко нас ненавидит классовой, завистливой ненавистью, и его отношение ко мне либо преувеличенно льстивое, либо грубо, дерзко ругательное. И то и другое мне невыносимо противно.

Жить мне тут и по другим причинам тяжело. Так как мама стала очень слабо соображать, многое путать и забывать, мне пришлось взять на себя руководство хозяйством. Я всю жизнь ненавидела большие хозяйства и имения и всегда (хотя рок меня и ставил всегда в эти ненавистные условия) сторонилась хотя бы от участия в хозяйстве. Теперь же судьба, точно на смех мне, поставила меня в такое положение, что вожжи яснополянского хозяйства незаметно и по необходимости попали в мои руки. Я решила, что доведу уборку до конца, потом кому-нибудь передам хозяйство.

Кроме того, мне хочется стать на ногу трудового человека, зарабатывающего свой хлеб.