– Ей небось пятый десяток пошел, а выглядит, что молодая… и выглядеть так будет. И я, каюсь, грешна… всецело омолодиться уже не выйдет…

Ей не седьмой десяток, и не восьмой, небось сотню разменяла, а то и две.

– …но по мелочи себя побаловать… отчего б и нет? Ты пока сама молода, не понимаешь, до чего скоротечна красота…

И рученьки в рукава широкие спрятала.

Вот диво… я ж ни словечка не сказала. Охота молодиться? Пущай. Не мне судить. Вот не у нас, в Барсуках, в Конюхах соседних, баба одна живеть. Семерых народила, годков сменяла немало, а все себя девкою мнит. На ярмароке давече видала ее. Лицо набеленное. Щеки нарумянены. Брови угольками выведены густые, над носом смыкаются. Не брови – крылья ласточкины. Волосы зачешет гладенько да отваром луковой шелухи выполощет, чтоб, значит, седину прибрать.

Они опосля того рыжиною отливают.

Лент в волосья наплетет.

И срамно, и смешно, и главное, что сама-то она смеху в том не видит ни на грошик.

А тут руки… и красивые… может, будь я посмелей, поспытала б, что за зелье такое чудодейное, а там, глядишь, и прикупила б для бабки.

– Люциана у нас по молодильным кремам большая специалистка… все думает, что если стареть не будет, то Фролка к ней вернется. – Марьяна Ивановна улыбалась, а из глаз-то холодок не ушел. – Забыла уже, как сама когда-то носом воротила. Мол, нехорош… звания простого, холоп откупленный. Куда ему до боярской-то дочери. А годы прошли! И что? Понадобилась кому дочь боярская? Одна живет. Бобылкою. Родня-то ей кланяется, магичке превеликой, да все одно за спиною посмейваются. Не помогла ей магия мужа отыскать.

Говорила Марьяна Ивановна, взгляду с меня не спускаючи. Слухаю ли?

Слухаю.

Хоть и не надобно мне это.

– Фрол-то помнит, как сватался… хотя и сам бобылем живет. Мужик хороший, к слову, крепкий. Не свиристел, что некоторые…

– Кто такая Любанька?

– Что? – На щеки Марьяны Ивановны краснотою плеснуло. – Откуда ты…

– В лаборатории… – Ох, не люблю я врать, да и не умею, оттого и страшно: вдруг да поймет Марьяна Ивановна про лжу. – Проходила… слышала… про Любаньку.

– Когда?

– Сегодня, – сказала я и языка прикусила.

Ежель и дальше начнет меня Марьяна Ивановна выспрашивать, то как бы не сболтнуть про волшбу Елисееву! Ой, дура я, дура… что мне до Любаньки?

И до Люцианы Береславовны.

И до прочих, которые в верхах сидят.

– Забавно… вот смотришь на тебя, Зославушка, и видишь девку простую, бесхитросную. – Руки вновь из рукавов вынырнули, белые, гладкие, с пальчиками тонкими. И нет на тех пальчиках ни перстней, ни колец, что дивно, поелику и ожерелье на шее Марьяны Ильиничны лежит хомутом, с жемчугами да бурштынами, и серьги в ушах тяжеленные покачиваются, и браслеты сияют… а колец нет.

Отчего?

Или зелье чудодейное металлов не любит.

Та же Люциана Береславовна сказывала о взаимодействиях всяких. Может статься, что золото с серебром всю магию молодильную на нет изведут.

– А вопрос задашь, так и не знаешь, чего ответить… Любанька – племянница Люцианы. Была у нее сестрица младшая… тоже в магички метила, да даром ее Божиня обделила. Зато красоты отсыпала меру и еще с полмеры. Но с той красоты не вышло ничего хорошего. – Марьяна Ивановна пожевала губами, будто бы раздумывая, что и как мне сказать. – Понесла девка. А от кого – неведомо… домой ее отправили с позором. Родня-то в ужас пришла. Батька их горячего норову был, даром что старой закалки. Будь его воля, велел бы камнями забить, как с распутными девками на его молодости поступали.

Я покачала головой.

Вот ведь… отчего так? Распутничают вдвоем, а как отвечать, то девка виновная? Я и у жреца спрашивала, он только