– Ни в чем я не уверен.

Еремин голос отвлек и от раков, и от урчания, и от Еськиной ладони, коия уже не лоб щупала, а волосья мои перебирала, подергивала, будто проверяя, прочно ли на голове держатся.

Я моргнула раз и другой.

Раки не сгинули.

Рыбы тоже, но те были рисованы дивно, синими и зелеными, с плавниками-перьями. Уж не ведаю, в каких краях такие водятся.

Я лежала на кровати. На широкой такой кровати, периною толстенною застланной, одеялом пуховым по самый нос укрытая. Лежала и прела.

Гудение в голове улеглося.

Зато во рту стало сухо. Язык – что доска неошкуренная, горло – печка из колотого кирпича сложенная. И голос в той печи родится трескучий, глухой.

– Где я…

– Говорил же, сама оживет. – Еська руку протянул и сесть помог.

– И все-таки… – Евстигней глядел хмуро, небось, за раков обиделся. А что я? Я врать не привыкшая…

– Евстя, помолчи. – Еська сел рядышком, плечом подпер. А я… я глазела во все глаза.

Нет, я ведала, что царевичи в Акадэмии обреталися. Оно и понятно, туточки всяк безопасней, нежели в столице. Да и сподручней.

Но вот бывать в гостях не доводилося.

И не только мне, мыслю, иначе б не сочиняли девки гишторий про комнаты огроменные, где на окнах узоры из самоцветных камней выложены, стены шелками азарскими укрыты, а полу из-под драгоценной рухляди не видать.

Не было камней.

Окна обыкновенные, и стекла в них не самоцветные, но простые, разве что с прозеленью, каковая от чар навешанных появляется. Стены побеленные. Уже, правда, не с раками, но с гадами всякими. Тут и ящерка-василиск, коия из петушиных яиц на свет родится, и саламандра-огневичка в искре пляшет, и гадюка… и так намалевана, что меня ажно замутило, как увидела.

Лучше бы шелка.

Самоцветы.

И рухлядь, поелику пол был ледянющий. Нет, ладно рухлядь, но неужто в казне захудалого ковра не отыскалося? И сундуков с добром, с посудою чеканною, вазами тонкими, с золотыми да серебряными монетами не видать.

Вдоль стен кровати стоять числом шесть, застланы простыми покрывальцами, у бабки моей такие тож есть, самотканые да крепкие, сто лет прослужат да еще на сто хватит. Помимо кроватей были и сундуки, правда, невысокие, с крышками расписными да замками хитрыми, от ворья ставленными, но простые, дубовые. Ближний раскрыт, никак нарочно, чтоб самолично увидала я: нема в нем ни золота, ни каменьев, ни иного скарбу, окромя пары рубах да сапог поношенных, голенища которых из сундука выглядывали.

Валялись подле сундука портки.

И чья-то шапка свисала с колышка над кроватью.

Стол, примостившийся у окна, завален был книгами да свитками. Хватало их и на полу, который, судя по виду, если и мели, то давненько. Стыд-то какой! Куда только Хозяин глядит, ежель у царевичей под кроватями клоки пыли лежать…

– Все помолчите, – велел Елисей.

Он сидел посеред комнаты, на азарский манер перекрестивши ноги. Босой. В штанах, некогда листвяно-зеленых, ярких, а ныне застиранных и еще с заплатою на колене. Поверх заплаты примостилась дощечка вощеная, которую Елисей локтем придерживал.

Рубаха его пестрела многими пятнами.

На полу перед царевичем раскинулся лист пергамента, с одного боку придавленный канделяброю, коию, мнится, видела я в кабинете гиштории, а с другого – каменною бабой. Ее-то я точно прежде не видела и видеть ныне не желала.

Срам какой!

Баба была голою…

– Как я тут…

Еська ткнул локтем в бок и взглядом указал на Елисея. Мол, велено тебе молчать, Зослава, так и молчи. А то растрещалася