Мне бы отпустить, ан нет, молчу.

Слухаю.

– Богат… дом поставит. Не дом – палаты каменные. Будешь жить в них хозяйкою… спать на перинах пуховых… на постелях шелковых… есть на золоте-серебре…

Что-то где-то я уже слышала такое.

– Не придется больше на зорьке просыпаться. Мозоли с рученек сойдут… кожа побелеет… как выпарят тебя в баньке, разотрут маслами заморскими, вычешут волосы гребнями из рогов индрик-зверя… станешь раскрасавицей, куда там Велимире…

– Спасибо за заботу, – поклонилась я Хозяину. – Что еще тебе сказать велено?

Вздохнул он тяжко и в бороду высморкался, взгляд отвел. От хоть нечисть, а все одно совестливая, более совестливая, чем иные люди.

– Велено… что, если не захочешь ты своею волею из Акадэмии уйти, то…

– Говори уж.

– …для здоровья учеба зело вредна… волос полезет… слабость случится… и все одно уйдешь, поелику болезным туточки делать нечего.

Это Хозяин уже шепотом промолвил.

А бороду свою и вовсе дергал, что бабка Пеструхино вымя. Правда, с Пеструхи хоть молока было, а тут – спрашивай иль нет, не скажет, по чьему слову он сию беседу затеял.

– А когда упрямиться станешь, то и с животом расстаться можно…

И взгляд в стороночку отвел.

– Не серчай, Зославушка… на первом камне клятву я давал повиноваться. И не смею ее порушить…

– Понимаю.

Первый камень.

Становой.

В нашей избе его дед клал и собственной кровью крепил, чтоб, значит, стояла изба, чтоб выдержала и осенние дожди, и зимние лютые морозы, и завеи с ураганами. Чтоб обошли ее горести и напасти. А бабка словом женским особым закляла.

На мир.

На очаг, в котором огонь не погаснет.

На спокой душевный. На деток здоровых. На удачу и богатство. Пусть и сказывала давече Люциана, будто бы сии заклятия силы особой не имеют, мол, все блажь да суеверия, но по мне – лучшая ворожба, которая от сердца идет. А уж по правилам она аль так, дело третье.

И мнится, что Акадэмию на суевериях ставили.

А значит, есть где-то тот особый первый камень, к которому Хозяин душою привязанный. И крохотного кусочка, пылинки с того камня хватит, чтоб Хозяину приказы давать.

Исполнит.

Не все, к счастью. Есть то, что натуре Хозяина столь противно, что сия натура скорее рассыплется песком, тенью станет, нежели исполнит.

И оттого дышать легче.

– Что ж… иди, – говорю. – И спасибо тебе…

– А и вправду, – Хозяин тоненько шмыгнул носом, и жаль его стало вдруг, невольного, – вышла бы ты замуж, Зосенька… чай, с мужиком оно верней.

– Выйду, – пообещала я.

Всенепременно.

Третий день минул с той березовой ночи, о которой и вспоминала я с опаскою. Все мнилось, а ну как дознается Люциана Береславовна, что не только слышала я тот, заветный разговор, но и передала его слово в слово Архипу Полуэктовичу.

Он-то ничего не сказал.

Бровью повел.

Рученькой махнул.

– Иди, – сказал, – Зослава. И забудь обо всем.

А как забудешь, когда в мыслях только оно и крутится. Я уж и глядеть-то на Люциану Береславовну спокойно не можу,