В «Свинье и часовщике» было полно народу, ни один столик не пустовал. Плотники и гончары, каменщики и плотогоны, рыбаки, ткачи и пекари… вон даже пара стражников, свободных от смены, заглянула. Перегрин с интересом разглядывал лица: много, много новых лиц, к виду которых он уже начинал привыкать. Благо людей ему доводилось встречать и прежде – не в диковинку они для него были.
Вокруг стоял неровный, неумолчный гул голосов. Обсуждали дела, делились новостями, смеялись и сквернословили. Тот крышу амбара подновить решил – течет, зараза. Этот купил у цыгана мула, а мул возьми да охромей – обманул, мерзавец. У одного жена вот-вот родит, дай Бог чтоб наследника, у другого вчера дочь зеркальце разбила – небось не к добру…
– А она его метлой по хребту и вытянула, сам видал. Чтобы не заглядывался на мельничиху, значит. И так вытянула, что бедняга второй день с постели не встает. Тяжелая рука у бабы…
– Я бортнику говорю: «Твой мед пахнет навозом, сам его жри за такую цену!» Он глаза пучит, злится, да сказать-то нечего. Вы его нюхали, мед этот? Вот то-то…
– Этот Иоахим, по всему видать, большой святости человек. Видали ведьму на площади? Только коснулась его – и враз упала, точно дубиной огрели…
– За Старым утесом – порог и сразу пониже порога – мель. Скверное место, весной там Хемиш, свояк мой, убился насмерть…
– Говорят, изловят чудище еще до первых заморозков. Для того и господа рыцари к нам припожаловали – дабы изловить…
Люди много ели и еще больше пили. Перегрина ни еда, ни питье здешние не прельщали, он пришел в город из любопытства и в трактир зашел по той же причине. Ему нравилось слушать незнакомую речь, чувствуя, как с каждым услышанным словом она все больше становится его собственной. А ведь было и кое-что еще… Жесты, мимика, тон произносимых фраз – лишь слабое эхо того «разговора», что слышал и
Чувства, эмоции… Радость, гнев, возбуждение… Вон там, за столом, где гремят в кожаном стакане костяными кубиками, властвует азарт. А в дальнем углу стражники шепотом обсуждают какой-то утренний переполох, и от них едва уловимо веет тревогой. Или вот трактирщик: нетерпение и раздражение, приправленные алчностью, – неприятные, щекочущие нервы эманации.
– Завтра я покину город, почтенный хозяин, – Перегрин приветливо улыбнулся, – но эту ночь хочу провести под крышей. Моя монета из чистого серебра, даже просто на вес ее хватит, чтобы поесть и переночевать.
Трактирщик колебался и морщил лоб, демонстрируя сомнение. Наверняка он наметанным глазом уже оценил достоинство металла, но был бы не против, если бы чужеземец прибавил к первому кусочку серебра второй такой же. Если ты договаривался с сотней хозяев постоялых дворов, значит, сумеешь договориться и с тысячей других. Мысленно усмехнувшись, Перегрин кивнул на лениво перебирающего струны песенника:
– Всем хорош твой кров, почтенный. Жаль, музыка не радует разнообразием.
– По мне, так музыка в самый раз, – нахмурился хозяин. – Курт, может, и не великий мастак, но и у меня тут не церковный хор. А ты что же, певун али просто знаток из тех, кто разбирается во всем, чего сам не умеет? Не люблю я таких знатоков.
– Я… разбираюсь, – кивнул с улыбкой гость.
– Пусть споет, Вольф, – откликнулся из-за ближайшего стола крепко сбитый бородатый плотогон. – С тебя не убудет, а нам хоть какое-никакое, а развлечение. От треньканья твоего Курта уже в голове звенит.
– Выхлестал вторую кружку, вот и звенит у тебя! – огрызнулся из своего угла Курт, недобрым глазом косясь то на плотогона, то на непрошеного гостя, решившего, по всему видать, его осрамить.
– Я за свои кружки плачу сполна, – добродушно, но твердо ответил бородач, – и ты, малыш, мне не жена, чтобы считать, сколько я выхлестал за вечер. Так что уйми гонор.
– И то верно, Курт, уймись, – буркнул кабатчик, – и дай на пробу гостю свою кифару. Пущай примерится.
– Да что ты, Вольф! Он же мне настрой весь собьет! Все лады!
– Ежели он тебе собьет настрой, я его воистину кудесником сочту. Потому как нельзя сбить то, чего нет. Делай, что говорят, и не перечь лучше. Моих даллеров, что я за твою кифару отдал, ты мне еще и половины не отработал.
– Гитару, – обиженно поправил Курт, нехотя протягивая Перегрину инструмент. Тот принял его с легким поклоном и внимательно осмотрел.
Корпус темно-коричневого дерева, изящной, почти женственной формы. В верхней деке круглое отверстие, видимо, для резонанса. Гриф прямой. Четыре двойных струны, похоже, жильных. В общем, незнакомый инструмент. Но разве это беда? Если под
