– Эгей, – окликнул между тем возница, опасливо сверкая глазами из-под шляпы. – Кто таков будешь, добрый господин? И куда путь держишь?
Чужой язык – не проблема для истинного странника. Если ты сумел объясниться в паре сотен миров, сумеешь объясниться везде. Звуки услышанной речи вошли в голову, что-то сдвинули там внутри и, пройдя через рассудок и то, что у каждого разумного властвует над рассудком, преобразовались в слова ответа:
– Я простой путник. Иду куда глаза смотрят. А смотрят они на эту дорогу.
– Сталбыть, в Шаттенбург, – возница, видя спокойствие незнакомца, похоже, и сам немного успокоился, и даже руку убрал с топора, что лежал сбоку в телеге. – Ну, коли так… садись уж, чего ноги зря топтать.
– Благодарю. Да только надо ли мне туда, еще не знаю. Что за город?
– Видать, ты издалека будешь, господин. Шаттенбург – большой город, там народу пять тыщ душ живет. То мне мельник Воган сказал, а уж он-то языком зря трепать не станет, мельник-то. В Шаттенбурге и дома каменные о двух этажах, и даже ратуша своя. И церкови там тоже каменные. А уж торгового люду съезжается на ярмарку – не протолкнуться. Шаттенбург это… Шаттенбург! Во!
Возница многозначительно поднял вверх правую руку и проткнул указующим перстом туманные пряди.
– Так едешь, добрый господин?
Что ж, пусть будет Шаттенбург. Он обошел телегу сбоку и уселся на борт.
– Как звать-то тебя, господин?
В голове немедленно возникло множество вариантов… Великая Дорога, сколько же здесь языков! Он поколебался, выбирая.
– Перегрин, – представился, наконец. – Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.
– Ну, коли по-простому желаешь, тогда я Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в «Летучей рыбе» поставишь… кхе-кхе…
– Отчего же не поставить, – улыбнулся новоявленный Перегрин. – Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.
– Ну тогда держись, почтенный, мы еще до полудня на месте будем! Н-но, кляча!
Возница хрипло крикнул, дернул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.
В глубине леса, посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от «падения камня» прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить. Впрочем, еще на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.
Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простыней, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи – там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опаленная невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда – из мутного клубящегося
2
Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бомм… Бомм… Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, а в остальном сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клена. Один рослый и стройный, с черными волосами, собранными на затылке в пушистый хвост. Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого – потом не скоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того что красавчик, так еще и благородных кровей – на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:
– Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок[19] есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
А парень при нем – ну ясное дело, слуга, кто же еще. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица – неприметный такой малый, совсем другой породы, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал – вздрогнул и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
– Не дергайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон[20]. Будь естественнее.
