Кинэт вежливо перебил его:
– Я думал, у вас уже есть улики… или даже другие показания. Удивительно, что соседи ничего не слышали, ничего не заметили…
Полицейские не отозвались. Казалось, они размышляли о чем-то.
– Если мои сведения ни с чем не согласуются, то они в значительной степени теряют интерес.
– Это не основание, чтобы пренебрегать ими, -
В голове Кинэта молнией пронеслась мысль:
'Вот решительная минута. От нее, может быть, зависит все. Ко мне, раздумье всей бессонной ночи, ко мне, искусная дозировка!'
Незадолго до рассвета Кинэт изложил на бумаге по пунктам описание вымышленных примет, на которых ему заблагорассудилось остановиться.
Бумага лежала в кармане. Он как будто видел расположение строк. Но он должен был избежать тона человека, говорящего что-то наизусть. Или, вернее, делая планомерное и быстрое усилие памяти, должен был симулировать усилие, гораздо менее уверенное.
– Кажется, да, – начал он, – хотя у меня и нет привычки к этому. Впрочем, лицо его невольно обращало на себя внимание. Особенно нос, с большой горбинкой, и черные глаза под косматыми бровями. Щеки худые, впалые. Вид, как бы это сказать? Не то, пожалуй, испанца, не то даже восточного человека.
– Усы?
– Да, черные, очень густые, довольно длинные.
– Высокий или низкий лоб?
– Скорее низкий.
– Узкое лицо?
– Да.
– Приблизительно какой возраст?
– Около сорока.
– Какой рост? Какое телосложение?
– Я хотел сказать, что рост высокий, но теперь спрашиваю себя, не показался ли он мне высоким благодаря худобе.
– Подождите, я запишу все это. В общем – тип мулата?
– Да… но не слишком.
– Говорит с акцентом?
– Нет. Голос довольно низкий… Ничего особенно характерного.
– Нос, вы сказали, с горбинкой? Не сломанный? Может быть, в этом месте сильно выступает кость?
– Нет, по-моему.
– Не запомнились ли вам какие-нибудь приметы? Родинки? Родимые пятна? Оспенные следы? Рубцы?
– Мне бросились в глаза две-три маленьких ямочки у него на лице, похожие на следы от оспы. Но в каких именно местах, не помню.
– А уши?
– Большие. Да. Очень даже большие.
– Особой формы? Острые?
– Пожалуй… да, кажется.
(Кинэт старается представить себе собственные уши.)
– Загнутые в верхней части? Вы обратили на это внимание?
– Нет, признаться…
И Кинэт прибавляет со смущенной улыбкой:
– Я воображал, что лицо его запечатлелось в моей памяти, как фотографический снимок. На самом же деле, как видите, многие подробности вызывают во мне сомнения.
– Вы описали его очень недурно. Мы привыкли к гораздо более неопределенным описаниям. Как он был одет?
Кинэт погрузился в притворную задумчивость. Ночью он тщательно разработал этот вопрос. Он пришел к заключению, что целесообразнее всего не давать об одежде никаких точных сведений. Если кто-нибудь из соседей действительно видел, как Легедри вошел в переплетную, такой свидетель мог рассмотреть цвет и характер одежды лучше, чем что-либо другое. Зачем подвергать себя риску впасть в противоречие с ним?
– Признаюсь, я опять в замешательстве. Единственное, что я осмеливаюсь утверждать, это то, что на нем был котелок… (Говоря о котелке, переплетчик без особого риска соглашался с возможным свидетелем.)… Что касается одежды, она состояла, очевидно, из пиджачной пары самого обыкновенного покроя… Цвет от меня ускользнул совершенно.
– По всей вероятности, это был заурядный серый цвет. Можете ли вы сообщить нам что-нибудь еще?
– Ах, да! У него был очень заметный кадык.
– Если бы вам его показали, вы бы, конечно, узнали его?
– Я в этом убежден.
– Ну, хорошо, посмотрим.
Кинэт встал.
– Я к вашим услугам, господа. И в то же время надеюсь, что я вам не понадоблюсь.
Инспектор проводил его до коридора.
– Это будет зависеть от хода следствия. Если мы добьемся результатов в совершенно ином направлении, у нас не будет никаких оснований заниматься вашим неизвестным. Но если в нашем распоряжении останется только этот след, придется разыскать его. И ваша роль на этом не кончится. Во веком случае, благодарю вас.
XIV
ПАПКА ГЮРО И СТРАННАЯ ЛЮБОВНАЯ СЦЕНА
В кабинете г-на де Шансене на улице Моцарта сидят и курят трое мужчин. В виду раннего часа Шансене, только что кончивший завтрак, просит еще чашку кофе. Саммеко следует его примеру. Один Дебумье отдает предпочтение портвейну.
– Авойе пришел ко мне, когда я одевался, и проводил меня сюда, – говорит Саммеко. Ему не терпелось отдать отчет в своей вчерашней миссии. Я чуть было не пригласил его. Но такого молодца лучше держать на почтительном расстоянии. Из сказанного мной уже следует, что рапорт скорее оптимистичен. По его мнению, свидание с Гюро состоится тогда, когда мы этого пожелаем. Не будем забывать, однако, что Авойе сомнительная личность. Удовольствие, которое он испытывает, играя какую-то роль, и туманные выгоды, ожидаемые им, могут вскружить ему голову.
– По-моему, – заявляет Шансене, – он слишком много себе позволил. Ему удалось запугать женщину. Но отнюдь не доказано, что Гюро будет реагировать в том же духе и не сочтет вопросом чести не проявлять уступчивости в ответ на столь прямые угрозы. Во всяком случае, мы чересчур приоткрыли свои карты. Можно было действовать более вкрадчиво, более исподволь. Вы говорили с министром, Дебумье? Какое у вас впечатление?
– Знаете, я поймал его только в кулуарах. Мы разговаривали пять минут. И, по-видимому, ему не очень- то хотелось, чтобы нас видели вместе.
– Сказал же он хоть что-нибудь?
– Он сказал: 'Я бы не поднял этой истории, потому что мне не свойственно добиваться смерти грешников. Но, нужно признаться, ваши дела неважны. Если Гюро действительно выступит с запросом, я объясню, почему status quo продолжалось. Я сделаю все, чтобы оправдать прошлое. Свое прошлое мне оправдать удастся, но не рассчитывайте, что я воспротивлюсь изменению порядков, при которых вы благоденствуете. Не рассчитывайте и на людей, которые займут мое место. Мне придется даже сказать, и, между прочим, это правда, что у меня в министерстве соответствующая реформа уже разрабатывалась, и что запрос Гюро только опередил наши намерения'.
