— Не ответчик. Понял?

— Что не ответчик? Кто не ответчик?

— Брат за брата не ответчик. Теперь понял?

Ничего я не понял. Просто кивнул, и всё.

Уот доверху наполнил чороны кумысом. Пена хлынула через край. Наливал адьярай стоя: сгорбился, навис над столом. Утес горя над морем печали. И откуда в моей голове такие слова? Должно быть, комната подсказывает. Скоро стану дедушкой Сэркеном, завью язык стружкой. Кстати, где дедушка? И что значит: «Брат за брата не ответчик»?

О чем ты думаешь, болван! Уот брата помянуть явился, честь тебе, слабаку, оказал, а Юрюну Уолану всякая ерунда в голову лезет. Стыдись!

— Когда умер твой брат, Уот? От чего?

Хотел я спросить — от кого? — и прикусил язык. Захочет, сам расскажет.

— Сестра, — невпопад ответил Уот.

Осторожно, чтобы не взбесить, я поправил:

— Брат. Брат Эсех Харбыр.

— Сестра. Куо Чамчай видела, спасала.

— Не спасла?!

— Не смогла. Помянем.

— Помянем, — я тоже встал. Боясь расплескать, взял полный чорон. — Твой брат...

Обычное дело: как глупости болтать, так язык впереди ума бегом бежит. А как мертвеца похвалить, хорошее вспомнить — стою столбом, губы кусаю. Что мне вспоминать? Как Эсехова тень на Нюргуновы сани мочилась? Как щенок в моего брата камни кидал? Как из-за его волчьего норова мы чуть друг другу глотки не перегрызли? «Он не кричал, — издалека, из времен, которые мне-нынешнему уже казались седым прошлым, напомнил мастер Кытай. — В Кузне, во время перековки. Зубами скрипел. Кряхтел, сипел, а молчал. В первый раз такое...» Спасибо, кузнец, без тебя я бы не справился.

— Он был храбрецом, Уот. Твой брат был отчаянным храбрецом.

Врать не умею. А это правда. Правду я говорю, не краснея.

— Храбрец, да. Самый храбрый!

Одним могучим глотком Уот осушил кубок. Я последовал примеру адьярая, спеша залить выпивкой похвалу Эсеху Харбыру. О мертвых, сказал однажды мой отец, либо хорошо, либо ничего. Вот, пью, и ничего. Кумыс только крепок на диво. Выдержанный? Или застоялся? Да ну, чепуха. У Уота? Кумыс? Застоялся?! Опять ерунда в башку шибает. Залпом я выхлебал чорон до дна, и меня сразу повело. Кумыс заметно горчил. На поминках горечь — самое оно.

Не на свадьбе гуляем.

Уот поднял табурет, установил, грузно опустился сверху. Против ожидания, табурет под адьяраем даже не скрипнул. Крепкая вещь, на совесть делали. Я присел напротив, на ложе, и Уот вновь наполнил чороны. Почему я не в плену? Почему Уот со мной, вором-ворюгой, кумыс пьет, брата поминает — вместо того чтоб посадить Юрюна Уолана в подвал, на цепь? Больше помянуть не с кем? И не спросишь ведь: у Уота горе, а тут я с распросами...

— Он хотел. Всегда хотел, очень, — Уот закряхтел, подбирая слова. Он будто тащил утес на вершину горы, по узкой извилистой тропке. — Первым быть хотел. Самым первым. Самым лучшим. Нюргуном быть хотел[38] . Все, больше не хочет. Ыый-ыыйбын...

Второй чорон пошел легче. Ну да, знаю. Третий пойдет еще легче. Четвертый... В итоге я напьюсь. Ну и напьюсь. А что прикажете делать?

— Не уродился он, — Уот накрыл кубок ладонями, взгромоздил сверху щетинистый побородок. По-моему, он смотрел на меня, а видел Эсеха. – Ста?тью не вышел. Переживал очень. Ночами плакал. Думал, никто не слышит...

— В смысле, ростом?

Уот моргнул раз, другой. Под его взглядом я чувствовал себя молокососом, сопливым несмышленышем. Я не знал, что такого в моем вопросе, но трижды пожалел, что спросил.

— На меня глянь, да? — предложил адьярай.