Она вдруг пустилась в пляс, притопывая, покачивая широкими бедрами, и пустые мешки ее грудей раскачивались. А золотой венец на голове сиял ярко.

— Кто она? — Крылатый Змей отступил, не в силах выносить вонь ее тела, сам вид женщины, которая все-таки не была богом.

Он это чуял.

— Моя мать. Благая королева…

И на мгновенье, когда стыдливую луну — она сохранила еще память о тех, кто обретался в чертогах небесных, — скрыли облака, старуха превратилась в деву невиданной красоты.

— А кто ее проклял?

— Мой отец, — ответил тот, кто держал в руках свирель. — Я убил его. И забрал его голос… жаль, что это не вернуло ей разума. С другой стороны, может, так лучше… хочешь, она станцует для тебя?

И, не дожидаясь ответа, он поднес свирель к губам.

Он играл о мире, оставшемся где-то за краем Океана. И о том, что мир этот был прекрасен… и что жил он, пока соблюдался Закон…

…он играл о деве, и та скользила по водной глади, не видимая никем, кроме Змея, а он не знал, содрогаться от отвращения или же преклонить колени пред той, чья красота была совершенной.

…играл о братьях и войне.

…предательстве.

…о крови, которая пролилась под корни Вечного древа, и древо почернело, потому как кровь эта несла Слово. А предсмертное Слово было ядом.

Он играл о долгой агонии.

И страхе.

О короле и королеве.

Детях их, которым пришлось бежать, чтобы выжить. А когда песня закончилась, вложил в руку Крылатого Змея нож.

— Ты знаешь, что делать, — сказал он. — И если хочешь, я помогу…

Сердце залогом.

Сердце — это такая малость. Змею не было больно, когда нож пробил грудину. Он продолжал жить, когда холодные пальцы вцепились в бьющийся ком. И вытянули его. Он видел, как расползлись тучи.

И слышал старушечий плач.

Кажется, она разглядела свое отражение.

Крылатому Змею было жаль существо, которое думало, будто бога можно убить, вырезав его сердце. И само это сердце. Оно становилось красным камнем.

Крылатый Змей закрыл глаза.

Он уйдет. Оставит сердце залогом. И не только он, быть может, сыщутся и другие, которым не все равно, что станет с миром и детьми…

Кохэн рухнул на четвереньки и, изогнувшись, закричал. Его голос, отраженный стенами, не был голосом человека. И Тельма заткнула уши, не желая слышать этого крика.

Забыть бы.

Стереть.

Видения. Память. То, что было. У нее должно быть право на свой океан, который избавит от сомнений и вопросов, и памяти, и знания.

Ни сомнений.

Ни боли.

Только пустота несуществования.