моренго с чёрными шашечками. Мешок и сума спрятаны под мостиком на старой дороге за Двориками'. Пошли ночью и нашли под заброшенным мостиком, на краю выгона, названные Малашкой вещи -оставили их на месте и стали секретно караулить. И увидели, как на седьмой после убийства день в кусты тальника, окружавшие мостик, пробрался таясь чернобородый пастух деревенского стада, человек из других мест, нанятый.

С того случая Малашкина слава велико разрослась, её стали звать повсюду, привечали как чудотворную, но вскоре отказали у неё ноги, и тогда ясновидящую нищенку стали носить на руках её приверженцы, которые образовали вокруг неё что-то вроде секты. Они же, чтобы не утомлять Маланью, перестали её возить, а утвердили в хорошем доме и стали показывать её за пологом, на крошечной деревянной кроватке, где спала она, под голову положив камушек. Но питалась она теперь хорошо и вскоре пополнела.

Бывали такие, что шли к Маланье с затаённой самоуверенностью здравомыслия, не допускающего чего-нибудь такого, что выходило бы за пределы их понимания. Но Маланья таких чуяла ещё при их подходе к дому, начинала метаться, нетерпеливо хлопать в ладошки. А как только появлялся на пороге недоброжелатель с какой-нибудь провокационной мыслию в голове, пухлая лилипутка верещала из-за полога: 'Пошёл, пошёл вон, бяссовестный! Со-о-святыми-упо-ко-ой…' – тут же начинала петь заупокойную таким зловещим, высоким, верещливым голосом, что никто не выдерживал и, не успев ещё снять шапки, поспешно вымётывался из избы.

Войну самоуверенных империй, скверную войну, названную первой мировой, Малашка напророчила ещё в рождество: 'Гой, люди добрыя, доставайте белого полотна поболе – саваны шить, тёсу заготавливайте вдоволь – гробы строить. Зачнёт больша смерть косой косить, нападёт на землю лиха беда -унистожение ужасное'.

'Долго будет?' – спрашивали напуганные приверженцы Маланьи.

'Три года, три месяца, три дни', – отвечала пророчица. 'Потом же что будет?' – продолжали пытать они. 'Будет, грешники, ешшо хуже'. – 'А что такое, Маланья?' – 'Будет всякой власти конец – придёт властвовать безвластие. Будет всякой правде конец – станет царём рогатая правда'. -'А что плохого, Маланья, если правда?' – возразили окружающие. 'Так ведь смерть повсюду гулять пойдёт. Брат брата, отец сына, сын отца зачнёт губить. Разорение гнезда! Дети малые брошены будут, разбегутся они, как зверята, по всей Расее'. – 'Так что же, Маланья, конец света наступит?' -'Конец света, родимые', – подтвердила ясновидящая.

Когда же году в двадцать девятом – тридцатом кто-то из помнивших пророчество сказал ей, что, мол, обещанного конца света вроде бы не наступило, Маланья строго принахмурилась и как отрезала: 'Давно в этом живёте'. – 'Как же так? – недоумевала публика (и среди них была уже и Анисья). – Раз живём – значит, не умерли? Вот же, видим белый свет'. -'Ничего не видите, – был ответ. – Но ешшо увидите, – пообещала Маланья. – Увидите, когда матушка-земля умрёт. Когда вода-дочерь умрёт. Когда батюшка-лес умрёт. Увидите, когда в небе огненные грыбы вырастут. Тады глаза ваши полопаются, боля ничего не увидите'. На что несколько человек в комнате засмеялось, до того нелепо и жутко по смыслу было всё, что пророчила Маланья.

Когда начали загонять в колхозы, она сказала: 'Ну, теперя, крестьяне, бягите в лес, ныряйте в болото. Всё равно вас туда побросают'. – 'Как так?' – 'Боронами соки выжмут, на морозе высушат, обдерут с ног до головы, как липки, опосля выкинут в болото'. – 'Не может того быть, Маланья, матушка! Гляди – ведь землю на вечные времена нам отдают'. – 'Нябось! Отымут назад'. – 'Прикатят трактора, а на полях радостный труд'. – 'В деревне песни умрут. Никто уж вечером песни не заиграет. Грязь на дороге подымется под самы окны. Будет у старухи три сына – так один сопьётся, другой повесится, третий по тюрьмах пойдёт'. – 'Ты чего, Маланья?!' -'Мужик бабу еть не будет, дети в деревне переведутся, назьма в поле вывозить не станут, а всё лякарствами из бумажных кульков сыпать. От тоих лякарств земля помирать сляжет. Работа на поле зачнётся обратная, крестьяне: не пуд сеять, чтоб сам-десят собрать, а десять пудов в землю захерачивать, чтоб пуд взять'. – 'Маланья, чего говоришь?!'

В тридцать пятом году Маланью казённым образом увезли какие-то моложавые люди из Москвы, говорили по округе, что, наверное, после убийства ленинградского Сергей Мироновича Кирова надо убийц его сыскать, Малашку для этого приспособить. Однако вскоре другое разнеслось: проверяют Маланьины разгадки и возвещенья научным способом, может быть, ей какое-нибудь народное звание дадут, как Сулейману Стальскому. И правда: скоро несколько человек из самых главных приспешников Маланьи вместе отправились в Москву, нашли институтскую больницу, где она содержалась, и однажды выкрали её. Принялись снова поклоняться и служить Маланье по округе, секретно перевозить её из деревни в деревню, при этом укладывая в большую корзину для колосьев.

В эти дни Анисья всюду ездила с Маланьей и сделалась ей чем-то вроде мамки: кормила, укладывала её в постель, собирала для переноски в колоснике, умывала, брала с собою в баню. И однажды в бане, неосторожно намыливая вехотью белое, сытенькое, нежное тельце лилипутки, Анисья вдруг заплакала, а лежавшая на широкой лавке вещунья открыла глаза, отняла руку от безволосого детского лобка, который она дотоле ревниво прикрывала двумя сложенными друг на дружку ладонями, и погладила Анисьину поседевшую рыжую голову.

– Знаю, – сказала она, – что ты убиваешься по свому мужику. Давно знаю, да боюся тебе сказать… Ну так знай же, чтобы напрасно не мучилась боле. Муж твой помер в Москве. Он о тебе не помнил, как будто и не было тебя, и детей тож, да и себя самого не помнил. Узля него крутилася одна женщина, но он и её не помнил. Душа его далеко спокидала тело, но никому не ведомо, игде она гуляла у него. Невдолгих после уходу от тебя, Аниська, он пал на землю у какого-то дома, который не то строили, не то ломали, – лежа на земле и помер он… Сходи завтра во храм, помолись, поставь свечку за упокой души и прости ему все его грехи перед тобою.

– Каки таки грехи… – плакала Анисья, – Пальцем не тронул ведь, жили мы, Маланьюшка, душа в душу… А вот забыл же про меня в одночасье…

– Не было счастья ему в жизни, потому что не земляной он был человек, – вдруг добавила Маланья.

– Чего это? – уставилась заплаканными глазами Анисья на выпуклый мокрый животик своей руководительницы.

Та снова обеими руками плотно прикрыла свой бесполезный детский мысок, поводила головою, перекатывая ею на затылке из стороны в сторону, и, дунув над собою в горячий воздух, закрыла глаза. Вместо женских грудей у карлицы были едва набрякшие кошельки сморщенной кожи, плечики были круглые, узкие, лицо сытое и гладкое.

– Чем пахнул твой мужик? – с закрытыми глазами вопросила она. -Чем-нибудь он вонял у тебя?

– Вроде бы… ничем, – растерянно заморгала Анисья рыжими ресницами, влажными от слёз и банного пара.

– Вот то-то и оно, – важно надула Маланья зоб, поворачивая голову на неё и приоткрывая один глаз. – Ангельского чину он, и послан был в люди, чтобы их скорбь впитать себе.

– Да что ты, матушка Маланьюшка! Будет тебе! – воскликнула Анисья, в волнении привскочила с лавки, тряся висячими грудями и широко растопырив локти, в одной руке держа ковш с тёплой водою. – Этта… неужели я с ангелом жила?

– С ним, с ним, – снисходительно подтвердила Маланья и, внезапно взыграв, захихикала, взметнула ручонку и цепко рванула Анисью за её мокрые волосы.

Та, в великом волнении, лишь тоненько ойкнула, не обратив внимания на озорную выходку Маланьи, и бездумно плеснула на себя из ковша.

– А как же дети? – с растерянным видом вопросила у руководительницы. – Ежели он… такой, Маланьюшка, откуда ж у нас дети?

– Оттуда! Дура! – совсем разыгралась пророчица, и маленькое тело её, оставшееся в женской зачаточности, стало совершать быстрые движения. -Дура. Хлестани-ка водички и мне туда! – приказала она.

Внезапная злоба охватила Анисью, ей тут же захотелось убить это дёргающееся тельце – и она опомнилась уже на том, что выхватила полный ковш крутого кипятку из котла и замахнулась, чтобы плеснуть на Маланью, меж её широко разбросанных детских коленок. А та ничего не замечала, по-прежнему лежа