С шипящим свистом длинный сыромятный ремень метнулся вперед, рассекая воздух, потом раздался сочный, хлюпающий звук, тотчас же заглушенный истошным воем: «Уа-а-ааа!!!» Дьяк поморщился, нехорошим словом помянув упрямого вора, из-за которого уже не только исподнее, но и все прочее платье – хоть выкручивай… Пот градом катится, духотища-то какая! От раскаленных углей жаром так и несет, хоть и постарался сесть как можно поодаль, у самых дверей… Ох, тяжка ты, служба царева, тяжка!

«Ничего, потерплю… Дождусь, чтобы и Андрюшку вот так же… для начала! Поймет вор и лиходей, каково это – народ на смуту толкать против самого царя! Всю шкуру кнутом обдерем, как липку! А уж потом, после малого роздыха…» Дьяк мотнул головой, прогоняя приятное видение. Дело – поначалу.

Мартынка новым, точно выверенным движением, полоснул висящего. Такой же хриплый вой, отразившись от стен и сводчатого потолка, опять стегнул по ушам… Потом – еще раз, и еще… Астафьев, болезненно поморщившись, протянул вбок руку. Подскочивший стрелец поспешно плеснул из глиняного горшка квасу в кубок, поднес с поклоном. Дьяк жадно, в два глотка, осушил, облегченно вздохнул, утирая ладонью мокрые губы… Когда был отсчитан двенадцатый удар, подал знак палачу: хватит!

– Ну что, Егорка, память не воротилась? Начнешь говорить или… – Дьяк сделал зловещую паузу.

Висевший на вывернутых руках голый человек с хриплым, рыдающим стоном кое-как выдавил:

– Боярин… Милостивец… Да я все, как есть, скажу… Повели снять, мочи нету…

– Ну, давно бы так! – усмехнулся Астафьев, пропустив мимо ушей звание, ему не принадлежавшее. (Точнее, не пропустил, конечно, ведь слаб человек, искусу подвержен, на лесть падок… Еще раз подумал: коли, с Божьей помощью, изловит злодея Андрюшку, государь наверняка его боярином сделает!) – Или мне много радости людей мучить, хотя бы и воров? Я вот думаю: не совсем ты пропащий, страх Божий еще не позабыл, к бунтарям да смутьянам не по злой воле примкнул, не по корысти, а едино лишь по глупости, по темноте своей… Иль ошибаюсь?

– Истинно так, милостивец… – с огромным трудом человек двигал распухшими, искусанными в кровь, губами. – По темноте… Вели снять Христа ради!..

– Сейчас велю. Но помни: ежели начнешь юлить да выкручиваться – темнотой уже не прикроешься! Понял??! – взревел вдруг Астафьев, срываясь с табурета, точно ткнули его чем-то острым пониже спины. Подскочил к Егорке, поднял голову, уставился немигающим, яростным взглядом прямо в глаза, обезумевшие от страданий. – Понял, спрашиваю?!

Тот сдавленно охнул, дернулся, пытаясь что-то прохрипеть… Дьяк разобрал первый слог: «По…» Но тут в глотке у висевшего заклокотало, тело выгнулось, хлынул поток рвоты. Астафьев едва успел отскочить, зажав нос…

– С-скотина вонючая… – выругался дьяк, приметив, что вор все-таки забрызгал рукав его кафтана. Пусть самую малость, а все же как досадно! Сморщившись, повелительным жестом подозвал стрельца. Тот поспешно макнул тряпицу в ведро с водой, выжал, протер рукав. Астафьев придирчиво оглядел себя – не попало ли еще куда? – снова сел на табурет, велел палачу:

– Снимай подлеца! Руки вправь, окати водой… Сейчас заговорит! А не то, Христос свидетель, я ему такую темноту покажу!.. Собственной блевотиной захлебнется, собака!

С каждым шагом, неумолимо приближавшим меня к палатке князя, настроение неуклонно ухудшалось, пока не достигло отметки «совсем хреново». Вот тут я неподдельно рассердился прежде всего на себя. А заодно на пана Беджиховского, именно в эту минуту украдкой шмыгнувшего в какой-то возок… Точнее, это пану казалось, что «украдкой», а у меня-то с боковым зрением пока все в порядке, слава богу.

Поведение Беджиховского мне весьма не понравилось. Выражение его лица, когда он смотрел в мою сторону, – еще меньше… Конечно, в том, что подчиненные не любят своих начальников, нет ничего странного. Смысл анекдота про письмо солдата-срочника родителям: «Милые мама и папа! У меня все в порядке. Прошу вас: купите поросеночка, хорошо кормите, заботьтесь. Пусть растет большим и здоровым! Назовите его «Сержант Петренко». Приду со службы – своими руками зарежу!!!» – я давно и хорошо понял много лет назад, на собственном опыте. Но все-таки… ой, не к добру! Особенно если учесть, что шмыгнул-то он в возок пана советника Доминика Груховского… Тем более что в открывшемся проеме возка, когда распахнулась дверца, я все тем же боковым зрением разглядел и лисий профиль святого отца Микульского, и надменную пухлощекую физиономию пана Ярослава Качиньского…

Много я бы дал, чтобы услышать, о чем сейчас там говорят. Но что толку мечтать о несбыточном! Рядом топает княжий посланец, чтоб ему… И ведь не скажешь: ступай, мил-человек, доложи его княжьей мосьци, что я прибуду через считаные минуты. Уж что-что, а дисциплину Иеремия навел у себя хорошую, раз приказал человеку: «сопроводить», то будьте уверены, ни на шаг от меня не отойдет, доставит к самой палатке… Ну, положим, погрузить его в глубокий сон – пара пустяков… Может, даже поверит, придя в себя, что ему солнышко голову напекло… хотя это уже на грани идиотизма. Но как быть с кучей ненужных свидетелей?! Едва ли они спокойно будут смотреть на то, как пан первый советник «вырубает» княжьего слугу, а потом с невинным видом торчит у возка другого советника!

То, что против меня (а заодно и против Тадеуша) плетут заговор – это даже к гадалке не ходи… Ну что же, пан Беджиховский, пеняй на себя! Сам выбрал свою судьбу. Я тебе не благородный рыцарь Пшекшивильский-Подопригорский…

Может, поляк, появившийся на пороге гетманской горницы, в первое мгновение и был шокирован, углядев такое количество подбитых глаз, расквашенных носов и порванных рубах, но быстро взял себя в руки. Хмельницкий, внимательно смотревший на него, в душе одобрительно усмехнулся: «И впрямь, доброго посланника выбрал пан Кисель!»

С виду шляхтичу было около тридцати лет. Хотя поручиться в том никто не мог бы: в эту пору юноши, закаляясь в походах и бесконечных стычках, мужали очень рано. Пережитые испытания, лишения меняли их облик, делая черты резче и серьезнее… Довольно высокого роста, подтянутый, с тонкими, аккуратно подкрученными усиками, коротко-