Анжела опытной разведчицей не была. Впрочем, неопытной – тоже. А сделала за эти дни куда больше, чем можно было ожидать от человека, попавшего в ее положение… Да еще только что, испытав сильнейший испуг, вывернулась из очень опасной ситуации! На чистом везении, сполна использовав принцип «Нахальство – второе счастье». Так стоит ли удивляться, что перетянутые нервы дали сбой, перенапряженный организм, избежав опасности, позорно расслабился, и она, продолжая рассказывать полячкам про быт «благородных московитянок», утратила контроль за собой, перепутала эпохи?

Она заподозрила неладное, только когда одна из полячек с неподдельным любопытством спросила:

– Проше ясновельможную княжну, а что такое – «витамин Е»?

– И кто такой пан Тампакс? – подхватила другая. – Судя по тому, с каким уважением упоминает его княжна, это важная особа? А ведь имя явно не московитское!

У Анжелы чуть не подкосились ноги. Сердце на несколько мгновений прекратило бой, затем забухало с утроенной силой. Она отчаянно пыталась найти подходящие ответы, но в голове крутилась одна-единственная мысль: «Влипла, идиотка… И себя подставила, и Андрея!»

Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут откуда-то сзади и сверху донесся сухой треск, перекрытый пронзительным воплем, и надломившаяся ветка старой липы рухнула вниз. Вместе с забравшимся на нее паном Беджиховским, прямой обзор которому перекрывали натянутые у купален полотнища…

На пару секунд наступила гробовая, зловещая тишина. А потом, не сговариваясь, многие десятки женщин испустили жуткий, душераздирающий визг.

Каким чудом на добрую сотню шагов вверх и вниз по течению не всплыла кверху брюхом оглушенная рыба – ведомо только одному Езусу…

Генеральный писарь Выговский, напрягая последние силы, чтобы не отбросить лист его ясновельможной милости пана сенатора и не уткнуться лицом в ладони, разразившись истеричным хохотом, голосом, дрожащим от натуги, продолжал:

– «И ты сам, пане, поднимал саблю за Речь Посполитую, рискуя жизнью на поле боя. Отвага твоя и заслуги всем ведомы…»

– Герой, як бога кохам! Настоящий герой! Пусть пан гетман позволит… – И вдребезги пьяный ротмистр Квятковский снова обнимал Богдана. Тот с ласковой снисходительностью строгого, но понимающего отца – дескать, перебрал парубок, сил не рассчитал, с кем того греха не случалось! – похлопывал его по плечу и спине, осторожно прикладываясь губами к щекам.

– Слава батьку нашему! Слава гетману!!! – ревели нестройным хором осоловевшие паны полковники. Матвей Гладкий уже не поднимал головы со стола, только временами вздрагивал, причмокивая губами.

Пан генеральный писарь, с видом человека, смирившегося со злой судьбой и оставившего попытки разобраться, куда эта самая судьба его занесла – то ли в придорожный шинок, то ли в лечебницу для душевнобольных, – продолжал чтение:

– «Мне хорошо известно, сколько велики и тяжки обиды, понесенные паном по вине злобного, недалекого человека, коего молодой, неопытный пан Конецпольский имел несчастье сделать правой своей рукой, назначив подстаростой чигиринским. Всей душой сочувствую пану и соболезную, а также всецело разделяю праведный его гнев…»

– К-ктт-то посмел обидет-ть пана гетмана?! Покажите мне этого лайдака! На кусочки порублю, пся крев!!! – вскинулся ротмистр, в самом деле потянув из ножен саблю. Хмельницкий торопливо кивнул джурам. Те подскочили, повисли на руках Квятковского, начали успокаивать: негоже, мол, благородному шляхтичу марать клинок свой кровью такой паскуды! Пьяный посланец воеводы киевского и брацлавского, хлопая ресницами, кивал, глупо улыбался: и впрямь негоже… Лучше на палю!

– Твой обидчик, виновник бед твоих – Чаплинский, с него и надо взыскивать! – продолжал генеральный писарь.

– Взыщу, Господь свидетель! Уж так взыщу, когда поймаю!.. – проревел Богдан, бешено вращая глазами, налитыми кровью. Молоточки с силой бухали в виски, ломило в затылке. Боль утраты, которую не смогло приглушить ни время, ни даже огромное количество спиртного, властно овладела всем его существом и требовала выхода.

Даже вдрызг пьяные «сподвижники» его испуганно притихли: так подействовал облик гетмана. Выговский с трудом заставил себя продолжать:

– «Ведаю, что пытался ты найти на него управу в столице и не добился своего, лишь вынес насмешки и унижения…»

– То святая правда! – рыкнул гетман, ударив ладонью по столу. – Стоял перед ними, бесстыжими, про смертную обиду свою говорил, про муки сына моего, канчуками засеченного по приказу змеи этой – Чаплинского… Взывал к справедливости, к правосудию! Не сдержал слез, панове полковники! Никогда не плакал, а тут не сдержался! А они… Они смеялись надо мною! Злорадствовали! Упивались горем моим и унижением!

– Отольются им насмешки эти, батьку! – потряс кулаками Федор Лобода.

– Истинно, отольются! – рявкнул побагровевший Данило Нечай.

– Позор сенаторам, як бога кохам, позор! – всхлипнул пан ротмистр, закрыв лицо руками. – Однако же пан Адам Кисель не был в их числе…

– Пан Кисель – отец наш и благодетель! – кивнул Хмельницкий. – Кабы все сенаторы были такими, благодетельствовала бы Отчизна в мире и процветании! Продолжай, Иване.

– Как пан прикажет это понимать?! – в голосе Иеремии Вишневецкого было не больше тепла, чем в здоровенном куске льда.

Честно говоря, я был очень рад, что этот негодующий вопрос задали не мне. И даже в чем-то сочувствовал незадачливому пану Беджиховскому, распростертому у