— Когда же, ваша милость, отпустят Яна? —спросила, наконец, Ганка тихим сокрушенным голосом, не осмеливаясь больше просить о милости.

Странная усмешка скользнула по губам Ламмингера. Он уже хотел было ответить, но баронесса обратилась к нему поспешно по-французски:

— Ради бога, не говорите ей… Я не вынесу, пощадите меня! В необычайном волнении она ждала, что с }ст мужа вот-вот сорвется страшное слово.

— Я не судья и ничего не знаю, кроме того, что приговор будет объявлен очень скоро, на этих днях,— сказал барон.— Но я не хочу тебя обманывать и скажу, что приговор будет очень строгий. В другой раз пусть не бунтуют. Нужен такой урок, чтобы его запомнили навеки. А твоего мужа нужно наказать особенно строго. Он поднял всех. Сегодня мы его отпустим, а завтра он опять поднимет их. Мы видели, как действуют его речи. Он опасный человек и пусть пеняет сам на себя. Ну, а теперь ступай с богом.

Ганка была сражена этими черствыми, бессердечными словами, произнесенными с грубым немецким акцентом. Молча, боясь проронить хоть звук и не отваживаясь даже взглянуть на барона, она поднялась с колен, взяла перепуганных детей за руки и пошла. Когда она обернулась, ее взгляд встретился с сочувственным взглядом баронессы. Сделав несколько шагов, Ганка разразилась отчаянными рыданиями.

Ламмингер даже не посмотрел на нее.

— В другой раз, пожалуйста, избавьте меня от этих сцен,—холодно обратился он к жене, и, направившись в противоположную сторону, барон скоро скрылся между деревьями. Баронесса все еще не могла прийти в себя от волнения; она не промолвила ни слова, провожая мужа пристальным взглядом, сверкающим от возбуждения. «Тиран!» —вырвалось из ее груди.

*

Тучи заволокли все небо. Тень их пала на весь Ходский край, притихший в ожидании грозы.

Прошла ровно неделя с тех пор, как Ганка ходила в Трга-новский замок. В Уезде, как и во всех ходских деревнях, царила глубокая тишина, все со страхом и трепетом ожидали — к чему приговорят недавно арестованных и тех, кто уж давно томится в тюрьме — Козину и Весельчака. Повсюду только и было речи, что о старике Грубом, о том, как он, лежа на смертном ложе, написал письмо домой и как вскоре после этого ушел к вечной правде… Говорили о нем и в усадьбе Козины.

Во дворе под липой сидела Ганка со свекровью, Искра Рже-гуржек и гость из Драженова, старший сын покойного Криш-тофа Грубого, который пришел навестить родных и сообщить, что он собирается в Прагу, чтобы разузнать, как и где похоронен отец и о Козине. Ганка несколько оживилась. Она еще не могла прийти в себя после посещения замка. Мысль, что Ян может просидеть в тюрьме еще долго, может быть несколько лет, убивала ее. Даже Искре не удавалось ее успокоить, сколько он ни твердил, что Ломикар только грозил, чтобы выместить на ней свою злобу против Козины. Когда-то неугомонный шутник и балагур, а теперь всегда задумчивый и серьезный, волынщик уверял, что Яну ничего не может грозить, так как он не держал в руках ни чекана, ни ружья.

Ганку, как и всех, обрадовал привет от Яна, переданный в письме Криштофа Грубого. И сейчас она готова была радоваться: молодой Грубый тоже, может быть, принесет какие-нибудь вести, а если его пустят к Яну, то и она отправится в Прагу. Это она твердо решила.

Разговор под липой продолжался. Вдруг раздался глухой шум. Вначале все подумали, что это отдаленный раскат грома. Но это был не гром, а барабанный бой.

Искра вскочил и поспешил к воротам… во двор уже стрелой влетел Павлик и, еще не добежав до липы, закричал, что на площади остановились верховые и бьют в барабан, сзывая народ.

Все бросились на площадь, у всех мелькнула одна и та же мысль: солдаты! Так думали и другие жители Уезда, которых барабанный бой заставил покинуть свои дома или поднял с мягкой травы под деревом.

Но на площади они увидели не солдат, а двух хорошо знакомых им всадников — писаря из Тргановского замка и мушкетера, который бил в барабан с таким усердием, словно хотел созвать сюда весь свет. В одну минуту всадники были окружены густой толпой. Все сгорали от нетерпения, всем хотелось поскорей узнать, что собираются объявить с такой торжественностью панские посланцы.

Барабан умолк, мушкетер спрятал палочки, писарь вытащил из-за подкладки кафтана бумагу, развернул ее и стал читать.

— «По указу его императорского величества королевские гетманы Пльзеньского края сим приказывают и постановляют, чтобы, подобно тому как приговор высшего уголовного суда в том виде, как его императорскому величеству благо-угодно было