повесили свои упрямые головы. И как уныло и мрачно глядят они на огонь, даже этот богатырь Пршибек! Ну, а этот как? Козину не смирили ни розги, ни это зрелище? Он все еще может усмехаться? Да, усмехаться, и еще с презрением! Ну, подожди, скоро тебе будет не до смеха…

В канцелярии стояла глубокая тишина. Только в камине слышалось шипение и треск, когда падала туда печать или грамота и ее охватывал огонь. Прежде чем бросить в роковое пламя последнюю грамоту, управляющий обратился к ходам:

— Конец вашим привилегиям. Теперь, когда они уничтожены на ваших глазах, в присутствии высокородных господ (он перечислил их титулы) и служащих нашего милостивого пана, вы, надеюсь, поумнеете и не будете больше на них ссылаться.

С этими словами он хотел кинуть последний свиток в огонь, но по движению барона догадался, что тот тоже намерен что-то сказать, и застыл с поднятой рукой.

— Выполняйте отныне свои повинности добросовестно, как полагается крепостным, иначе вам же будет хуже,—строгим тоном произнес Ламмингер.—Вы сами видите, что все напрасно.

Он кивнул управляющему —пожелтевший пергамент взметнулся над камином и исчез в огне. Все вздрогнули. В то же мгновение прислоненное к стене ходское знамя покачнулось и с грохотом упало прямо на решетку камина. Одним прыжком Матей Пршибек очутился у камина и схватил знамя, чтобы спасти его от огня. Но уже было поздно. Пламя охватило шелк, а когда Пршибек замахал знаменем, пытаясь погасить огонь, оно стало походить на пылающий факел.

Ламмингер и офицеры в замешательстве отшатнулись от Пршибека. Помещение наполнилось дымом, который прорезывали огненные языки, пожиравшие ходское знамя. Пршибек прижал знамя к полу и пытался погасить огонь рукой. Но старания его были тщетны. Он обжег лишь себе руки, от знамени же осталось только древко, но зато ходское знамя погибло в его руках и не досталось на посмешище панским палачам.

Запах гари ускорил завершение этой клонившейся к развязке сцены. Ламмингер пригласил своих гостей в соседнюю комнату, злясь и на управляющего и на «этого деревенского хама», за которого, хотя и в шутку, все же вступился полковник: что ни говори, а у него добрая солдатская кровь, и будь этот великан чуточку помоложе, он охотно взял бы его к себе в полк, в котором не нашлось бы ему равного.

Полчаса спустя оба офицера в сопровождении кирасир выехали из Тргановского замка и направились к Уезду.

А попозже, уже под вечер, со двора замка выходили старые уездские ходы, которых до сих пор держал под арестом трга- новский пан. Последним из ворот вышел старый Пршибек, опиравшийся на чекан, и его сын, Матей, несший на плече древко бывшего ходского знамени. Тргановский управляющий хотел отнять его у Пршибека, но кутский управляющий со смехом сказал:

— Оставь ему этот обломок на память. Пусть останется у ходов хоть что-нибудь от их былой славы!

Когда выходили со двора, господская челядь смеялась над Матеем. Он шел, опустив глаза в землю,—не от стыда, а из осторожности, чтобы не вспылить и не проучить барскую дворню за ее наглый смех.

Староста Сыка шагал рядом с Козиной и то и дело поглядывал на него, как бы ожидая, что он скажет. Но молодой ход молчал, словно не понимая этих вопрошающих взглядов.

Печальное было возвращение. Никто не произнес ни звука. И вдруг раздался голос старого Вахала:

— Это конец. Конец…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Гости тргановского пана, краевого гетмана, недолго задержались в Уезде. Они забрали кирасир, занявших вчера ход-скую деревню, и всем отрядом тронулись в путь. Теперь, когда Ламмингер по-своему расправился с грамотами и достаточно застращал ходов, надобности в солдатах не было.

Облегченно вздохнули ходы, когда непрошеные гости скрылись из виду. Вздохнули, но не обрадовались, ибо в Трга-новском замке еще томились узники, а драгоценное сокровище ходов, их единственная и последняя надежда на освобождение от тяжкой крепостной неволи, было украдено.

В доме Пршибеков, как и всюду в деревне, было грустно и тихо. В горнице одиноко сидел Пайдар, поджидая свою племянницу Манку. Он не вернулся в Поциновице и остался здесь, чтобы Манке не пришлось оставаться одной с кирасирами. Молодого Шерловского он услал, наказав ему объяснить дома, почему он задержался в Уезде, и передать, что вернется, как только тут успокоится. Шерловский послушно отправился в путь. Он, правда, охотнее остался бы или взял бы Манку к своим, если бы она согласилась. Всю дорогу он тревожился за нее и успокаивал себя только тем, что старый Пайдар не допустит, чтобы ее кто-нибудь обидел.

Он беспокоился о ней больше, чем она о себе. Манка и слышать не хотела о том, чтобы идти в Поциновице к его родным. Она ничуть не боится солдат, а кроме того, с ней остается дядя. Да и как она может уйти, когда не знает, что с ее отцом и дедом?