—У меня предчувствие. Озарение. — И Эбботт проглотил полную ложку овсянки.

—Озарение? — повторил доктор.

Эбботт кивнул:

—Кое-кому предстоит вскорости умереть.

Доктор, не поднимая головы, кивнул и спросил:

—Вам?

—Они бы и рады, да я им не по зубам, — ответил Эбботт. — Вчера они добавили эпоксидку в мой укол, чтобы заставить меня замолчать. Сегодня вот — толченое стекло. — Он умолк, пока мимо их столика проходили заключенные Бьялменн и Кроуфорд, а затем рискнул взглянуть доктору в глаза. — Это ведь абсолютно очевидно, не так ли?

Доктор кивнул:

—Тогда в кого же направлен удар?

—Еще не знаю, но на всякий случай советую вам держаться подальше от Нева Эгри и его людей.

—Думаю, это хороший совет, — согласился доктор.

Эбботт засомневался, достаточно ли хорошо доктор осознает нависшую опасность. Да и как обойтись без помощи Слова? Эбботт решил быть бдительным за двоих. Овсянка тем временем была прикончена, и Генри отхлебнул уже остывший кофе.

—Советую вам, — продолжал он, — посидеть пока в своей камере. Для полной страховки избегайте всяческих контактов. — Генри понизил голос: — Особенно с цветными парнями.

—Но я должен идти в лазарет, — возразил доктор.

Ну конечно. Это Эбботт прекрасно понимал. Доктор там нужен.

—И, кроме того, меня вызвал к себе начальник тюрьмы Хоббс.

—Будьте осторожны, — предупредил Эбботт. — Начальник Хоббс — опасный человек.

Доктор встал из-за стола и, положив руку Эбботту на плечо, крепко сжал его. Генри почувствовал, что пластмасса, залившая изнутри его лицо, на мгновение размякла.

—Вы тоже будьте осторожны, — сказал Клейн.

Эбботт поднял на него глаза, ощущая, как чувство размягчения разливается по его телу. Глаза доктора были светло-голубого цвета; в пронзительно-черных зрачках горел опустошающий огонь.

—Если вы захотите мне что-нибудь сообщить, — продолжил Клейн, — или если вас что-то обеспокоит, прошу вас сразу найти меня и поделиться. Ладно, Генри?

Эбботт пошевелил челюстями: пластик уже почти не ощущался.

—Конечно, я понимаю.

Доктор сжал плечо Генри еще раз и ушел. Глядя ему вслед, Эбботт перехватил взгляд Нева Эгри, сидевшего за одним столом с Кроуфордом и Бьялменном. Ну, ясное дело, здесь что-то не так. Эгри вообще удостаивал столовую своим посещением только в сопровождении своих „лейтенантов“ — убийц типа Тони Шокнера. А Кроуфорд и Бьялменн были краткосрочниками, растратчиками — в общем, пустым местом. Один только факт, что сам Эгри сидит рядом с ними, побуждал их намочить портки, и они едва могли донести до рта пластиковые ложки. А Нев Эгри, откинувшись, улыбался так, будто был их закадычным приятелем.

И курил, держа сигарету в левой руке.

Эбботт отнес свой поднос к мусоропроводу, бросил остатки пищи и направился к задней двери, стараясь не подавать виду, что торопится. Оставляя поднос, он заметил, что охранник — Перкинс, что ли? — прошел к столу Эгри и что-то зашептал тому на ухо. Эбботт отвернулся и пошел быстрее, чувствуя своим затылком недобрый сверлящий взгляд Эгри, словно тот пытался прочитать мысли Генри, прочитать само Слово, окутанное тайной. Внезапно Эббот остановился как вкопанный, ощутил, как на него снизошло озарение.

Нев Эгри всегда держал сигарету в правой руке!

А охранник Перкинс работал в блоке „B“, с цветными…

Все чертовски очевидно.

Неожиданно предчувствие Эбботта стало сильнее обычного и превратилось в озарение чистейшей воды, внутренний гул безымянного хаоса, в глубине которого властвовало одно лишь Слово.

И Эбботт задумался: в безопасности ли доктор?

Этот вопрос не давал ему покоя; Генри потянулся было за своим блокнотом, но поднимающийся из глубины его существа гул внезапно зазвучал хором, наполнив пространство вокруг головы то ли пением, то ли молитвой необычайной глубины: „Он Нам Нужен!“

Он нам нужен…

Он нам нужен…

Эбботт зашагал вдоль рядов сгрудившихся мужчин, цепляя их подносы и не слыша несущихся ему вдогонку проклятий, а затем побежал, огромный и неуклюжий, прочь из шумной столовой, вниз по лестнице, ниже, еще ниже, прямо в темноту и сырость, где, как он знал, Слово всегда предоставит ему убежище. Там он будет в безопасности. На некоторое время.

Ко времени окончания второго развода и переклички Клейн совершенно изнервничался. Там, в замке-башенке над воротами, на столе Хоббса уже лежали результаты заседания комиссии. Клейн снова взглянул на часы: через девяносто четыре минуты он уже будет знать решение относительно его освобождения. Возможно, время, которое ему предстояло провести в „Речке“, исчислялось часами; впрочем, так же легко оно могло обернуться и многими годами. Сама система освобождения на поруки была дыбой, на которую подвешивались практически все зэки — даже те, кто отбывал двести двадцать лет или три пожизненных заключения подряд. Подвешены и распяты, только их молчаливого крика никто не хотел слышать: члены комиссии давали вам ровно пять минут на то, чтобы вы вылизали им задницу так, как им хочется. Давай сделай это, и все — ты вольная птичка, лети, чирикай в бескрайнем небе! Но попробуй только заартачиться, или попади в неудачный день, или выбери время, когда перенаселение тюрем не актуально, или попади под избирательную кампанию под стягом законности и порядка, и привет — вышвырнут обратно за решетку на год, а то и больше. В прошлом году Клейна завернули именно так.

Рей постарался отогнать эти мысли подальше, но у него плохо получалось: за время своей отсидки он растолкал по дальним закоулкам сознания слишком многое. И теперь, когда перед ним маячила перспектива решающий встречи с Хоббсом, мысли рвались наперебой.

Ну как не вспомнить сейчас заместителя прокурора Генриетту Ноудс, чопорную очкастую стерву, чьи глаза излучали наслаждение при зачитывании судьей приговора, согласно которому Клейну отвесили от пяти до десяти лет? В благодарность за то, что своей пристрастностью она собрала для своего босса голоса женщин-избирателей, ее продвинули по службе. Так она сделала себе карьеру на дымящихся руинах карьеры доктора Клейна. Сам Рей никогда не рвался вверх по служебной лестнице, стараясь пробить лбом небесный свод. Все, чего он хотел, — это работать себе в городской больнице Галвестона относительно свободно от врачебных интриг и направлять всю свою энергию на оттачивание мастерства и надлежащее выполнение работы. Кроме этого, у него был домик с видом на залив и яхта. Теперь-то, конечно, все это уплыло, и Клейн давно осознал, что скорбеть об этом бесполезно. Во всяком случае, он старался себя убедить.

И все-таки глубоко под коркой льда на сердце Клейна тлел непрерывно ноющий очаг боли: ему никогда не позволят вернуться к работе, ради которой он многим пожертвовал. Клейна осудили за насилие, так сказал закон, а у закона не было склонности снисходить к двусмысленностям, свойственным отношениям между людьми. Клейн не совершал этого преступления. Он был повинен во многих других, более распространенных преступлениях — эгоизме, черствости, глупости, — но только не в изнасиловании. Он обидел женщину, которую когда-то любил больше жизни и чье имя теперь не позволял себе произносить даже про себя. Он обидел ее сильнее, чем мог себе представить, — так же как обидели и его самого, — и ее месть была жестокой. Позже она наказала его еще раз, и даже более жестоко. Но человеку свойственно принимать любые удары судьбы; принял их и Клейн, решив, что заслуживает этой участи.

Время от времени Клейн напоминал себе, что первую половину его жизни судьба благоволила к нему. Он не выпал из материнского чрева на каком-нибудь выжженном солнцем пустынном поле где-нибудь в Африке или в туалете какого-то промороженного нищего жилого квартала. Природа наделила его хорошей головой и сильным телом. Мать научила его любить печатное слово, а отец — никогда не поднимать на человека руку первым и вместе с тем не спускать обиды, не возместив за нее незамедлительно и бесстрастно.