—Это не нервы, это усталость, — призналась Девлин и взглянула на стаканчик. — Неужели мне?

Уилсон кивнул и протянул кофе. Девлин немного отпила.

Боксер так и не надел рубашку. Взгляд Девлин скользнул по широченным, гладким плитам грудных мышц, бугрившихся над белым пластырем. Сконфузившись, Девлин сосредоточилась на кофе. Уилсон достал из кармана пачку „Кэмел“ с фильтром и сунул в рот сигарету.

—А мне можно? — спросила Девлин.

—Конечно-конечно. — Уилсон протянул пачку. — Я и не знал, что врачи тоже курят.

Девлин поднесла свою зажигалку к кончику сигареты и глубоко затянулась.

—А я не знала, что боксеры курят, — ответила она.

—Когда это было… — протянул Уилсон.

Под воздействием никотина Девлин воспринимала голос Уилсона как бы издалека. В конечностях ощущалось слабое покалывание. Впрочем, чувство исчезло так же быстро, как и появилось, сменившись полным удовлетворением. Ужасно, конечно, но сейчас Девлин ничто бы не доставило большего удовольствия, чем сидеть вот так с сигаретой в зубах… Она откинулась на спинку стула и затянулась еще раз.

—Откуда вы узнали о моем сломанном пальце? — поинтересовался Уилсон. — Это было страшной тайной.

—Я в то время как студент-медик проходила практику у ортопеда, — объяснила Девлин. — Так вот, лечащий врач применял в качестве пособия вашу рентгенограмму. О том, что она ваша, я прочитала на этикетке.

—Будь я проклят!..

—Раз уж на то пошло, я думаю, что по справедливости, жюри должно было присудить победу вам. В кои-то веки судьи разрешают итальянцу побить боксера-негра.

Уилсон улыбнулся и кивнул.

—За что они вас подставили с этим убийством? — спросила Девлин.

Уилсон ловко присел на краешек стола.

—Большинство боксеров отваливает примерно процентов восемьдесят заработка своим менеджерам. Вывести тебя в люди под силу очень немногим жучкам, и они уж позаботятся о том, чтобы хапнуть большую часть твоих денег якобы „за понесенные расходы“. Я подал на своего управляющего в суд, но оказалось, что им, в свою очередь, вертели заправилы гостиничного бизнеса в Лас-Вегасе. Мертвая потаскуха стоила немного, зато остальным боксерам преподали четкий и ясный урок. — Уилсон пожал плечами. — Вот и все…

—Но, вижу, вы в отчаяние не впали, — сказала Девлин.

—В отчаяние? — переспросил боксер. — Очутившись здесь, я два месяца не мог спать. Я потерял все, что имел. Черт возьми, я до сих пор не расплатился со своими адвокатами!.. Лежа на койке в ожидании подъема, я убивал этих гадов миллионами разных способов, вырезал их семьи у них на глазах, заставлял бешеных собак насиловать их жен до смерти…

Остановившись, боксер взглянул на Девлин и смущенно моргнул; ярость, появившаяся в его глазах, исчезла.

—Прошу прощения, — извинился он.

—Ничего, все нормально, — мягко успокоила Девлин.

Уилсон затянулся.

—И уже позже, сидя как-то на койке с картонной трубочкой во рту и подогревая моей „Зиппо“ щепотку героина в корытце из фольги, я понял, что „отчаяние“ — еще один нож, который эти сволочи вонзили мне в потроха, а я сам помогаю им его проворачивать. Курить я не бросил, — Уилсон приподнял руку с сигаретой, — но порошок спустил в унитаз и пошел спать.

—Я очень рада, — сказала Девлин.

Уилсон улыбнулся. Девлин снова ощутила некоторую неловкость. Страдания Уилсона, та несправедливость, которую ему пришлось вынести, были столь беспощадными, что у нее мороз прошел по коже. Она никогда не считала себя особо сердобольной и достаточно навидалась людских несчастий, чтобы привыкнуть к слепой жестокости судьбы, но, глядя на Уилсона, не находила слов сочувствия, которые не прозвучали бы фальшиво. Она докурила сигарету до фильтра, погасила окурок и снова взяла со стола пачку.

—Я возьму еще одну?

—Конечно.

Девлин прикурила от своего огня.

—Значит, вы решили податься в политику, — сказала она.

Уилсон фыркнул:

—Политику? — Он покачал головой. — Политика превращает людей в дерьмо, независимо от того, кто они и где находятся. И если люди считают мои действия политикой, то это их личное мнение.

—А что вы делаете?

—Я даю советы. В основном пытаюсь подготовить молодых ребят к возвращению в большой мир. Я считаю, что если ты можешь научиться правильно жить здесь, то жизнь на свободе для тебя — семечки.

—Как? В смысле — как научиться?

—Хозяин ждет, что мы будем жить как звери — здесь или там, неважно. Полагаю, вы читали Малькольма.

Девлин кивнула.

—Вот-вот. Я человек неверующий, но религию уважаю. Уважаю и себя, и вас. Большинство молодых братков попали сюда за дело. Даже если они гордятся своими преступлениями, я не могу это понять, они все равно знают, каково приходилось их мамам. Я не хочу своей судьбой служить примером безнадежности. Им, конечно, проще всего ссылаться на меня и говорить: „Смотрите! Какая к черту разница? Можно жить правильно, а Хозяин все равно тебя сломает…“

Девлин вздрогнула, услыхав новые нотки в голосе Уилсона. Чужие слова, но боль и печаль принадлежали боксеру.

Уилсон кивнул.

—Вот я и повторяю все это молодым снова и снова, до тех пор, пока их не начинает тошнить от моих нравоучений. Иногда приходится их поколачивать, чтобы слушали, — все очень просто, но и очень сложно.

Боксер замолчал, огонь страсти полыхал только в темных глазах; он продолжал спокойно, но очень убедительно:

—Я твержу им: несмотря на все то, что вам сделали, вы по-прежнему можете остаться собой, то есть человеком, а не животным, которым вас хотят видеть.

У Девлин защипало глаза; она несколько раз моргнула. Уилсон раздавил окурок и улыбнулся, успокаиваясь:

—До многих ребят достучаться и так не удается, но некоторых пронимает. Знаете, в моем блоке меньше наркоманов, чем в любом другом. Я считаю, что, если хотя бы десять или двадцать парней не вернутся в тюрьму, — это уже здорово. Некоторые, возможно, пробудут на свободе пару лет вместо пары месяцев, а некоторые не принесут с собой домой привычку к героину. Даже этого достаточно. Для меня — достаточно.

Девлин хотелось сказать Уилсону, какое огромное и благородное дело он делает, но она опять побоялась, как бы все ее слова не прозвучали избито.

—Почему же Хоббс с вами так обошелся? — спросила она.

—Я думал об этом с той минуты, как оказался в штрафном изоляторе, но так до сих пор и не нашел ответа. Хоббс всегда относился ко мне по-честному. У него есть глаза, и он видит, что к чему. Никогда раньше он не называл нас „нигерами“. Вся эта история с изоляцией блока — фальшивка. Я не могу объяснить, но сегодня, когда разразился мятеж, мне сразу стало ясно: именно этого Хоббс и добивался. Это его детище.

—Но зачем? — удивилась Девлин.

—Не знаю… Забавно, но именно сегодня Клейн поведал мне, что Хоббс безумен — не в обиходном, а в медицинском смысле этого слова.

—Что он имел в виду?

—Не знаю, но мнится мне, док был прав.

Следующий вопрос Девлин постаралась задать как можно более небрежно и без всякого интереса:

—Как вы полагаете, нам удастся выбраться отсюда живыми?

Уилсон взглянул на девушку в упор:

—Коули говорит, охранники не знают, что вы здесь?

Девлин кивнула.

—Тогда они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь. Если продержаться дольше, возможно кто-нибудь из моих ребят пробьется сюда, но думаю, они будут не в лучшей форме.

—Вы говорите так, будто надеяться нам не на что…

—Администрация тюрем больше не горит желанием ввязываться в войны между заключенными. Помните, как это было в Уако? Если эти психи не начнут убивать заложников — а Эгри для этого слишком умен, — они продержатся неделю, а то и больше. А Грауэрхольц о нас не забудет. Времени у него достаточно.

—Но чего ради им приспичило убивать пациентов?

Уилсон пожал плечами.

—Вы же смотрите Си-эн-эн, чего же спрашивать? Вы же психиатр. А в мире разве не то же самое? Возьмите Боснию, Ливан, Южную Африку: расы, религия, семьи, племена… Люди убивают своих братьев повсюду. Думаете, они не питают ненависть к этим больным СПИДом парням? Питают, и еще какую: гораздо больше причин ненавидеть их, чем кого-либо другого…