Клейн обошел Эбботта и трусцой побежал вдоль прохода: пятно света, оставляемое лучом фонарика, прыгало на полу перед ним. Сбоку мелькнуло прижатое к прутьям решетки усатое лицо.

— Клейн!..

Клейн не обратил на оклик внимания: лицо было малознакомым. Усатый продолжал его звать, но мало ли что — многие сейчас добивались его внимания. А вот в распоряжении Грауэрхольца теперь находился тот самый таран, о который Клейн совсем недавно мечтал сломать ногу… Интересно, подумал Клейн, каково ему придется, когда Эрл Коули и все его пациенты будут перебиты? Будь здесь Коули, он приказал бы ему валить подальше и не лезть не в свое дело. А как бы на его месте поступил сам Коули? Больничное здание было старым, и Коули провел в нем почти двадцать лет. Если там есть хоть какое-нибудь укрытие, негр непременно о нем знает. Точно. У него наверняка есть место, где можно спрятаться и остаться в живых. Он позволит Грауэрхольцу и его банде делать с больными все, что они захотят, понимая, что остановить их все равно невозможно; конечно, он вспомнит совет, который сам же и давал Клейну, и спасется, потому что это не его собачье дело. А потом они вместе с Клейном помянут погибших, убеждая друг друга в том, что единственное, что они могли сделать, — это повернуться к происходящему спиной.

По мере того как Клейн приближался к вырастающей на глазах арке главного входа блока „B“, его взгляду открывался двор, а в горле запекался комок отчаянного страха, обволакивающий язык противным привкусом стыда. Не добежав нескольких метров до ворот, Клейн перешел на шаг и сразу же услышал отдаленное синхронное завывание хриплых голосов, перемежаемое размеренными тяжкими ударами. Между верхним обрезом ворот и гранитным горизонтом тюремной стены доктор увидел чистую полоску звездного неба. Засунув фонарь за пояс, он поднялся по пандусу и встал в дверях.

Напротив него у ступеней дверей больницы собралась толпа. На самих ступеньках хватило места только для шестерых здоровяков, раскачивавших красную стальную балку, в конце каждого размаха ударявшую в двойные двери лазарета. Десятиметровая длина балки и крутизна ступеней здорово мешали работе штурмовой команды, но Клейн ни на минуту не сомневался в том, что свое намерение они выполнят. В промежутках между ударами из толпы доносилось что-то неразборчивое. Кое-кто в невменяемом состоянии ходил по двору кругами. Один пьяный, рухнув на карачки, проблевался, после чего пополз по луже своей блевотины. Кто-то показал на него пальцем и что-то прокричал. Путь пьяного явно пересекался с траекторией движения балки. Через несколько секунд ее наискось обрезанный конец въехал ползуну прямо в голову с хрустом, которого Клейн не мог слышать, но отчетливо представил. Ползун ткнулся головой в землю и больше не шевелился. Штурмовая команда даже не приостановила свою работу. Никто из присутствующих не позаботился о пьяном: кое-кто только согнулся от веселого хохота.

Больница освещалась изнутри, и в забранных решетками окнах второго этажа Клейн видел силуэты людей, наблюдавших за действиями заключенных с балкой. Стыд, охвативший было доктора, рассеялся, уступив место глубокой печали и тоске: он и в самом деле не мог ничего сделать. Если с Эгри невозможно договориться, то уж на Грауэрхольца — по сравнению с которым Нев прямо-таки Оскар Уайльд, — и его банду есть смысл воздействовать разве что напалмом. К тому же Клейн унизил его в столовой, отобрав револьвер. Прислушиваясь к размеренному речитативу собравшихся, Клейн не сомневался, что, предложи этим людям весь мир со всеми его богатствами, они все равно предпочтут свое нынешнее занятие, высаживая двери в больнице и кипя жаждой крови.

Клейн ощутил полное изнеможение и опустился на колени, сев на пятки. Доктор отчетливо осознавал, что, будь на то его воля, он уничтожил бы этих людей прямо сейчас. Всех до единого. При необходимости облил бы их бензином и сам поднес бы спичку. Или закопал бы в одной безымянной могиле, убив всех разом, не удостоив никого чести отдельной смерти, а потом стер бы с лица земли все доказательства их существования. Никаких прав, никаких адвокатов, никакого суда и следствия. Он предписал бы их уничтожение так же спокойно, как предписывал уничтожение антибиотиками вирусной болезни. А ведь со многими из них он разговаривал, с некоторыми перекидывался шутками, а некоторых и лечил. Он считал их своими приятелями. Приятели… Сейчас эти твари готовились убить тех, кто несколько недель назад делил с ними одну и ту же камеру, срал в одном и том же сортире, дрочил над одними и тем же порножурнальчиками и читал им письма из дома… Они хотели их убить.

Голова Клейна шла кругом: это же просто какой-то необъяснимый феномен, вирус, раковая опухоль, черная дыра… Нет, и не может быть, этому прощения! Ни прощения, ни наказания, поскольку наказание предусматривает хоть какое-то понимание проступка, хоть какую-то справедливость, что лишено смысла в отношении этих тварей, некогда его, Клейна, приятелей. Здесь уместно только уничтожение, хладнокровное и без всякой мстительности. Рассуждения о мести в этом случае не более уместны, чем попытки отомстить земле за повлекшее человеческие жертвы землетрясение. Это не люди. Клейн отказывал им в праве называться людьми. Они не были глупыми, злыми или сумасшедшими; они не были жадными, свирепыми или жестокими. Они забыли то, что делало их людьми, и стали биологическими частичками некоего опасного природного феномена. Клейн хотел бы их уничтожить, но знал, что это не в его власти.

Огромные ручищи сомкнулись на его плечах и поставили на ноги. У самого уха раздалось дыхание великана.

—Их нужно остановить, — сказал Генри Эбботт.

И снова через заслон горячки в сознание прорвались новые, незнакомые, едва уловимые нотки в голосе гиганта. И снова он не обратил на них внимания.

—Их нужно уничтожить, — сказал Клейн.

—Это не обязательно, — возразил Эбботт. — Достаточно будет их остановить. А это большая разница.

Клейн обернулся, вывернувшись из рук Генри. В эту минуту педантичный, размеренный мыслительный процесс вызвал в нем раздражение.

—О какой разнице вы говорите, Генри?

—Предпочтительнее их остановить, а не убить: это вопрос морального и логического превосходства.

—Господи Иисусе, вам, наверное, пора сделать очередной укол!..

Не успели эти слова слететь с губ Клейна, как невероятной силы стыд электрическим разрядом пронзил все его существо: пасть столь низко, чтобы подло напомнить другу о его коварном недуге… Господи, какой же он подонок! Рей схватился руками за рубашку Эбботта и умоляюще взглянул в длинное худое лицо.

—Генри, прости меня! Прости, пожалуйста… Я последняя сволочь… Я…

Слова утратили свой смысл. В горле пересохло. Опустив голову, он уперся лбом в широченную грудь Эбботта, желая, чтобы тот обхватил его страшными лапищами и раздавил, как цыпленка.

—Друг мой, — сказал Эбботт.

На секунду Клейн решил, что ему послышалось. Его голова пошла кругом. Он шумно сглотнул и, не поднимая головы, переспросил:

—Что ты сказал?

—Друг мой, — повторил Эбботт.

Клейн поднял голову: в спокойных глазах великана слабо мерцал неясный огонь, словно свет самых далеких звезд, разглядеть который можно лишь в стороне от них. Клейн сперва решил, что видит этот свет впервые, но потом вспомнил: так же глаза Эбботта мерцали в ту ночь их первой встречи в его загаженной камере.

—Думаю, мы должны пойти туда, — сказал Эбботт.

Клейн взглянул через плечо и понял, что великан имеет в виду лазарет.

—Я проведу тебя, — продолжил Генри, — через „Зеленую Речку“.

По спине Клейна непонятно отчего пробежал холодок. Через „Зеленую Речку“… Голос Эбботта тоже изменился. Клейн отступил и взглянул на великана: сияние в глазах Генри исчезло. Сердце Клейна сжалось, а на глаза навернулись слезы… Слушай, парень, сказал он про себя, занимайся-ка ты своими делами сам, а не вмешивай в них этого здоровенного чудака, потому что, если ты попросишь, он с голыми руками зашагает к больнице через залитый кровью двор и начнет расшвыривать подонков Грауэрхольца направо и налево до тех пор, пока кто-нибудь не всадит ему нож в спину. А у тебя долг…