—Прости меня, — сказала она.

—Все нормально, — ответил Эгри без особой уверенности.

—Знаешь, чем он мне угрожал?

—Ради Бога, я же сказал — все нормально. Он сдох. Хотел бы я, чтобы он еще пожил, но вот не довелось.

—Если тебе станет от этого легче, — добавила Клодина, — то знай, он всегда натягивал резинку.

—О Господи! — задохнулся Эгри.

От былого ощущения власти не осталось и следа. Эгри внезапно остро ощутил несовершенство своего тела: он был не настолько силен, как раньше, но держал себя в форме. В жиме лежа делал шесть повторов по девяносто килограммов, но телосложением не отличался. От природы толстоват в талии и бедрах, с короткими руками, к тому же он был на пятнадцать, если не на двадцать лет старше Джонсона. А ведь есть еще и… Эгри вспомнил о некой немаловажной для всякого мужчины детали, снова и снова против своей воли задаваясь одним вопросом… Его грудь словно сковало стальной полосой, и он спросил:

—А как у него с этим?..

—В каком смысле? — переспросила Клодина.

—Ты отлично знаешь, в каком! — вызверился Эгри.

Клодина замялась, и в эту секунду Эгри обрадовался выражению страха на ее лице. Пусть только эта сука попробует водить его за нос, он сотворит с ней то, чем пугал ее Стоукли Джонсон, да так, что никакая пластическая операция не поможет!.. Эгри перевел дух и заставил себя успокоиться. Джонсон — всего-навсего еще один дохлый нигер, а он, Эгри, — властелин мира. Он доволен, что рядом нет никого, кроме Клодины. Собрав в горсть пот с лица, он стряхнул его на стену.

—Ну? — спросил он. — Только правду! От вранья мне не легче.

—У него был длиннее, чем у тебя, — призналась Клодина.

Стальной пояс, стягивающий грудь Эгри, затянулся еще на пару дырочек, но выражение лица Нева не переменилось. Не такой он парень, чтобы расстраиваться из-за такой ерунды. Не беда — во всех журналах написано, что размер роли не играет…

—Правда, всего на пару сантиметров, — продолжала Клодина.

Лицо Эгри стало наливаться кровью: пара сантиметров, говоришь? Да за пару лишних сантиметров члена любой мужик свою мать пришьет и глазом не моргнет! Грудь сжало так, что сперло дыхание.

—Но зато у тебя толще, милый, а это главное, — сказала Клодина.

Эгри присмотрелся: не смеется ли она над ним? Трудно сказать, уж своим-то лицом Клодина владеть умела…

—Толще? — переспросил Эгри.

Клодина улыбнулась ему так, как умела только она. Ах, эти пухлые губки… А за такие щечки любая баба полжизни отдаст. А брови? Клодина положила руку на член Эгри, и тот почувствовал, что от желания у него щекочет в горле. Кровь прилила к его естеству так, что стало больно.

Сейчас он в полной мере осознал, ради чего разнес этот поганый муравейник вдребезги…

—Весь-весь толще, — говорила Клодина. — От начала до самого кончика…

Она наклонилась и принялась сосать. Черт… Но ведь остались еще дела. Не утрачивая эрекции, Эгри повернулся к муслиновой занавеске и проревел:

—Тони!

Клодина работала, как насос. Веки Эгри дрожали от сильнейшего ощущения, большего, чем просто удовольствие… За занавеской послышалось покашливание.

—Тони?

—Я здесь, босс, — деликатно ответил Шокнер.

—Позови сюда Гектора Грауэрхольца. Чтобы через десять минут он был здесь. — Эгри хватал ртом воздух. — И все его ребята тоже. У меня для них дело.

Клодина слегка прихватила его зубами, и Эгри сдавленно застонал.

— Действуй! — приказал он.

Шаги Шокнера стихли вдали. Эгри сдернул Клодину с себя и перевернул на живот. Схватив бутылочку с маслом, он щедро плеснул ей между ягодиц. С одного, значит, конца до другого? Сейчас…

Мысли неуклюже кувыркались в гравитационном поле сознания Хоббса, как кирпичи, падая со стены. Прежде чем он успевал от них увернуться, они неожиданно наваливались на него и так же неожиданно отступали.

Сердце начальника ныло от жалости, такой глубокой и всеобъемлющей, что она граничила с любовью. В конце концов заключенные, так безжалостно запертые в кипятильне из стекла и гранита, были его подопечными, и он должен был заботиться об их быте и воспитании. К тому же некоторыми из них придется пожертвовать, чтобы проломить стену ханжества и преступной халатности, вставшую на пути реформации старой и неэффективной системы перевоспитания. Сознание этого тоже причиняло Хоббсу немалую боль.

Хоббс посвятил этим самым никчемным людям всю свою жизнь — всю жизнь! Он перелопатил гору книг по пенологии, психопатологии, социологии; он стал специалистом в области образования, психологии и философии; он бросил на решение одной задачи все силы своего интеллекта, по меньшей мере, весьма значительные. Хоббс неустанно зондировал свое сердце и душу, чтобы поддерживать в себе надежду на лучшие времена. Порой депрессия наваливалась на него с такой силой, что он падал на колени и молил Бога, в которого не верил, о милосердной смерти. Нет, он никогда не стремился как можно выше подняться по служебной лестнице и занять пост, более соответствующий его выдающимся способностям. Наоборот, ради должности начальника „Зеленой Речки“ и превращения ее в выдающееся учреждение Хоббс добровольно оставил пост начальника современно оборудованной федеральной тюрьмы штата Иллинойс.

И вот сейчас действительность оказалась настолько далека от реформ и социальной перестройки, предвидение которых вдохновляло Хоббса все эти годы, что он не мог вот так, с ходу, припомнить ни одной новаторской идеи из тех, что пылали в его воображении четверть века назад. Он смутно припоминал что-то о людях, возвращающихся в лоно общества после очистительного огня наказания, и какие-то юношеские фантазии насчет восстановления гражданского достоинства в заблудших душах. Разве стал бы он вкладывать в это авантюрное мероприятие энергию всей своей жизни, если бы знал, что в конце все обернется чем-то вроде почетной сдачи крепости преступнику? Хоббс сник от горечи. А ведь он мог стать кем угодно: врачом, как Клейн, судьей, академиком… Как бы это звучало: доктор Кемпбелл Хоббс! Или профессор Кемпбелл Хоббс. А вместо этого он ввязался в бюрократические игры, более запутанные и зловонные, чем канализационная система „Зеленой Речки“.

Хоббс стоял у северного окна кабинета на фоне алого зарева, полыхавшего на западном горизонте, и его плечи подрагивали от сдерживаемой ярости и горечи. Он был сыном солнца, но солнце не угаснет еще миллиарды лет, а жизнь Хоббса промелькнет, как искорка от костра. Это несправедливо. Его обманывали на каждом шагу. Никто на самом деле не то что не заботился о справедливости, но даже не знал правильного смысла этого слова. Все эти приговоры и досрочные освобождения были не более чем соломинкой на ветру, испускаемому задницами политиканов. Бюджет Хоббса постоянно урезали; его программы отказывались финансировать; камеры его тюрьмы набивали до предела. Тюремная охрана, поставщики и договорники, инспектора по надзору — все прогнили до предела, а на высшем уровне на это закрывали глаза — лишь бы колесики вертелись. Лишь бы заключенные вели себя тихо и послушно. А если при этом контингент постоянно оглушал себя контрабандными наркотиками, оплачивая их из своего собственного кармана, так это даже лучше. Так же равнодушно высшее начальство реагировало и на вспышку СПИДа. Государственный инспектор по тюрьмам все эти годы считал Хоббса слабаком с восточного побережья, слишком мягко относившимся к уголовникам и гомосекам. Если полтюрьмы вымрет от СПИДа, никто не заплачет. На предположение Хоббса о том, что заключенные представляют собой разносчиков заразы для гражданского населения штата, ответили, что распространяется болезнь в первую очередь среди нигеров, мексикашек и прочей сволочи, предел мечтаний которой — пособие по безработице. Приличному человеку нет дела до этого отребья и их семей. И раз уж на то пошло, белый человек, трахающийся с Нигером, особенно без презерватива, тоже заслуживает позорной смерти. И уж тем более заслуживает ее спящая с Нигером белая женщина или педик.