—Не беспокойтесь, — спокойно сказал он. — Но нам, я думаю, лучше вернуться назад.

Девлин внезапно стало страшно:

—Как скажете…

От северной стены, с дальней стороны тюрьмы, с расстояния восьмисот метров, донесся прерывистый стук и треск. Галиндес сорвал с пояса переносную рацию.

Девлин осенило: и стук и треск на самом деле — выстрелы.

И сразу же стало ясно, что напоминал ей отдаленный шум тюрьмы: рев футбольных болельщиков, понукающих свою команду, рев, вырывающийся из многих сотен глоток.

В двухстах метрах от них приводимые в движение электромоторами задние ворота блока „B“ начались отъезжать в сторону. Крики внезапно стали громче; теперь они ничуть не были похожи на болельщиков — это был вой ужаса, вырывающийся из груди насмерть перепуганных людей. Девлин попыталась представить, что же происходит в блоке…

Ворота откатились до конца, и из глубины помещения вырвался огромный черно-оранжевый клуб огня и дыма, а впереди — маслянистые языки пламени, лижущие асфальт.

Галиндес что-то неразборчиво выкрикнул по-испански; внезапно огороженный проход административного крыла ожил, покрывшись фигурками цвета хаки, бегущими к главным воротам. Снова выстрелы. Цвет хаки… Это же охранники!

Охранники покидали тюрьму.

Девлин оцепенела. Вслед за охранниками высыпали люди в синей джинсе и разбежались во всех направлениях, дико вопя, потрясая кулаками и подпрыгивая в воинственном танце. Рация в руке Галиндеса ожила и затрещала от статических разрядов наперебой с голосами, разобрать которые было невозможно.

Маслянистая туча, выкатившаяся из ворот блока „B“, растаяла. Из дымных колец, запинаясь и истошно крича, выскочил человек, верхняя половина тела которого была охвачена пламенем. Ниже огненного цветка Девлин разглядела форменные брюки цвета хаки.

Галиндес схватил ее за руку и крепко сжал, одновременно убеждая настойчиво, но спокойно:

—Вас не должны видеть. В больнице будет безопасно. Идите и оставайтесь там до тех пор, пока мы не придем и не выручим вас.

Развернув Девлин, он подтолкнул ее в сторону лазарета, двери которого находились в двадцати метрах от них.

—Бегите! — приказал он. — Войдите внутрь и оставайтесь там. Бегом!

И Галиндес, не оборачиваясь, бросился к горящему человеку.

Девлин зажала чемоданчик под мышкой и рванула к лазарету.

За крытым пластиком столом Клод Туссен тихонько ел бобы, тертую морковь и обжаренные в сухариках рыбные палочки. Рядом с ним вокруг стола сидели еще четверо парней и слушали соображения Стоукли Джонсона на злобу дня, а именно: как передать губернатору штата петицию с жалобой на незаконную изоляцию блока „В“, минуя при этом Хоббса. Возвратившись в свой блок, Клод быстро усвоил наиболее выгодную для него линию поведения, то есть подавать голос только тогда, когда его спрашивают. Это в какой-то мере, хотя и не намного, облегчало ему жизнь, поскольку, как только в общем разговоре упоминались белые, блок „D“ или „этот пидор Эгри“, все присутствующие бросали мрачные взгляды в сторону Туссена, торопливо опускавшего глаза в свою тарелку.

—В гробу я видел вашего губернатора, — шумел Стоукли. — Этот козел половину своего рабочего времени подписывает нашим браткам смертные приговоры за неуплату дорожных штрафов. Если он и примет от нас петицию, то только для того, чтобы подтереть ею свою жирную белую задницу. Мать вашу, помните же, как обошлись с теми гадами, которые пытались убить Кинга в Лос-Анджелесе? Им разве что медали не вручили. Думаете, вас станут слушать?

—Так какого хрена нам остается делать, Стоук? Посылать дымовые сигналы мистеру Фаррахану? Или преподобному Джексону? Или каждую субботу ходить в церковь и молиться? — Это подал голос Майрс, усталый зэк родом из Браунсвилля, отбывавший свой третий срок за вооруженное нападение и попытку ограбления. Он повел толстыми плечами и стал совать в рот тертую морковку.

—Мы должны выжечь эту погань к черту! — рявкнул Стоукли. — Показать, кто мы на самом деле.

—Верно, Стоук! Твою мать, да на одного вертухая приходится пятьдесят наших! — Это Риид, один из радикальных сторонников Джонсона.

—Ерунда, — возразил Майрс. — Они вызовут Национальную Гвардию, а те подстрелят как куропаток человек десять-двадцать, и мы поползем по камерам на наших сраных коленках.

—Только не надо говорить о коленках, — угрожающе посоветовал Стоукли.

Но Майрс, как человек бывалый, продолжил:

—А какая разница? Ладно, не на коленках. Мы пожжем их, и некоторым из нас удастся умереть стоя, а не на коленях. Верно говорит Уилсон — это только даст им повод вколотить нас в землю и заявить на весь мир, что мы всего лишь животные, что и требовалось доказать.

—Уилсона здесь нет. Он-то не парится с нами в камерах!..

Все присутствующие молча взглянули на Джонсона. Затем Майрс произнес:

—Ему очень сильно досталось, Стоук.

Стоукли опустил голову и сделал долгий выдох, пару раз моргнул и ответил:

—Я просто хочу послать им такую петицию, какую они никогда не забудут.

Майрс негромко сказал, пряча горечь в глазах:

—„Нигеры На Тропе Войны“ — это все, что они поймут. Всем на все насрать, Стоук.

Стоукли треснул кулаком по столу.

—А вот мне не насрать! — рыкнул он и закрыл глаза. Мускулы его шеи напряглись, как струны. Открыв глаза, он уставился невидящим взглядом на сырые бобы и рыбные палочки в своей тарелке.

Майрс протянул руку и положил ее на стиснутый кулак Джонсона:

—Мы это знаем, друг. Именно поэтому ты нужен нам живой и здоровый, чтобы сплотить вокруг себя братков, чего ты никак не сможешь сделать из могилы или из штрафного изолятора.

Над столом повисло молчание. О жратве все забыли. Клод из солидарности тоже отложил вилку. Он никак не мог взглянуть на происходящее глазами окружающих. Может, стоило бы принимать дела земляков поближе к сердцу, но больше всего ему хотелось выбраться отсюда, а Хоббс, каким бы сукиным сыном он ни был, обещал дать ему шанс. Возможность сидеть в баре у Альфонсо и потягивать через соломинку „Уан Хандред Пайперс“… Клода здорово смутила расовая ненависть, царившая в тюрьме. Это напоминало жару, в которой все они жили: постоянное и всепроникающее напряжение, все научились принимать его как должное и забыли о нем до той поры, пока какое-то из ряда вон выходящее событие не заставит все противостоящие стороны разрядиться в свирепом насилии. Клоду делалось особенно не по себе оттого, что он успел пожить по обе стороны демаркационной линии. Он не интересовался политикой; конечно, в „Зеленой Речке“ хватало выродков, но большая часть зэков была обычными парнями. Конечно, в блоке „B“ редко можно было услышать „Уэйлон Дженнингз“, а в блоке „D“ не крутили записи рэпа, но в основном темы для разговоров во время ленча были общие: баскетбол, бабы, боли в спине, апелляции, вести из дома, байки про секс и драки, как правило, щедро расцвеченные воображением собеседников. Никакой вроде бы разницы между людьми, но вот однажды ты выходишь во двор и видишь, что мексиканцы и братки по крови стоят, набычившись, друг против друга, и нужно быстро к кому-то присоединяться.

По словам Рея Клейна, дружба с которым была для Клода, тогда еще Клодины, отдушиной в жизни, виной всему стадный инстинкт. Клейн пояснил, что инстинкт этот примитивный и таинственный, но тем не менее глубокий: доставшийся человеку в наследство от животного механизм выживания или что-то в этом роде. По природе своей люди — животные стадные. И пока все живут хорошо, цивилизованно и безопасно, распевать „Мы Есть Сам Мир“ легко. Но как только дела становятся крутыми, нутро подсказывает, что, если ты не хочешь, чтобы тебе отрезали яйца, а то и голову, поторопись присоединиться к своим. Еще Клейн сказал, что разделение вовсе не обязательно происходит по расовому признаку: стоит посмотреть, например, на Ближний Восток, где мусульмане режут мусульман, или на Южную Африку, где черные бьют черных. Да что далеко ходить — а гражданская война в самой Америке? Племена, одним словом. Старые племена и новые племена. Теоретически отдельно взятой личности так выжить проще. На практике же это оборачивается горами трупов.