—Лично я полагаю, что все зависит от личности того, кто наблюдает, и того, за кем наблюдают, — ответил Клейн.

Хоббс кивнул:

—Очень верно подмечено. — Похоже, ответ Клейна начальнику понравился. — Не все люди в состоянии извлечь пользу от изучения паноптической машины. Они просто не выдерживают исходящий от этой идеи свет. А еще меньше они готовы вынести свет самопознания.

—Принуждение людей к самопознанию может оказаться опасным занятием, — заметил Клейн.

—Отчего же? — спросил Хоббс.

У Клейна не было ни малейшего желания провоцировать Хоббса. Не собирался он и вылизывать начальству задницу — хотя бы потому, что Хоббс не из тех, кому это нравится. А впрочем, какая разница? Судьба Клейна все равно уже решена… Раз уж Хоббс пережил песню Дорис Дей в исполнении Клейна, то цитата из Платона его тоже не разъярит.

—Вы помните подземную пещеру, описанную в „Республике“ Платона? Ну, сон Сократа?

Хоббс подался вперед.

—Седьмая Книга, — сказал он. Брови начальника разгладились от возбуждения: казалось, он задержал дыхание. — Поясните вашу мысль.

Клейн проглотил слюну.

—В глубокой пещере, вдали от солнечного света, прикованы люди. Их головы зафиксированы так, что они видят только свои собственные тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. Перед теми, кто вступает с ними в разговор, эти пленники отчаянно защищают свое незнание мира, и Сократ спрашивает: „Если бы им в руки попался человек, собирающийся снять с них цепи и вывести на солнечный свет, не убили бы они его?“

Хоббс выпустил воздух из легких так, что, казалось, он вздохнул.

—А вы бы убили его? — спросил он.

Клейн посмотрел на Хоббса долгим взглядом.

—Не знаю, — сказал он наконец. — Если смотреть на солнце слишком долго, можно ослепнуть.

—И все же никто не видел будущего лучше слепого прорицателя Тиресия: существуют истины, которые можно познать только во тьме.

—Да, сэр. Возможно, в этом и состоит проблема вашей паноптической машины.

Хоббс выгнул бровь:

—Моей машины?

Клейн промолчал.

—А вы храбрый человек, Клейн.

—Я просто хочу выбраться отсюда и получить возможность глядеть на срою тень на стене…

— Человек вашего типа должен бы научиться здесь многому.

—Человек моего типа? — переспросил Клейн и пожал плечами. — Может, только отсюда тени и кажутся такими привлекательными. Вы представляете себе их тем, чем на самом деле они не являются…

Но Хоббс не собирался отпускать Клейна так просто.

—А почему вы считаете, что с вами дело обстоит не так?

Шел бы ты, подумал Клейн, а вслух сказал:

—Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление: я всего-навсего обычный зэк, мечтающий о том, чтобы перед ним поскорее распахнулись ворота тюрьмы.

—Вы уклоняетесь от ответа.

—Даже самые храбрые из нас, — ответил Клейн, — редко набираются отваги для признания существующей реальности.

Веки Хоббса дрогнули: на мгновение Клейну показалось, что начальник сейчас обойдет угол своего стола и заключит его, Клейна, в объятия.

—Virescit vulnere virtus, — произнес Хоббс.

—Боюсь, моя латынь не столь хороша, — признался Клейн.

—Кажется, это переводится как „Сила восстанавливается травмами“.

Клейн подумал о своих травмах — о муках любви, о липовом обвинении в изнасиловании, вследствие чего его и занесло в этот кабинет.

Стал ли он сильнее или просто прибавилось косности и цинизма?

—Это справедливо лишь в том случае, если вы уже были достаточно сильны, — сказал он.

Хоббс торжествующе кивнул:

—Может быть, может быть… Но если дух крепок, отчего не рискнуть?

—Наверное, вы правы, — согласился Клейн. — Вопрос только в том, какой риск и какие травмы.

—Вы полагаете, у вас есть выбор? — спросил Хоббс.

На его лице появилось выражение тоски и отчаяния, что заставило Клейна вспомнить, ради чего он пришел сюда — всего-то и дел, что узнать, предстоит ли ему еще один год отсидки или ждет отеческое напутствие и крепкое рукопожатие на дорожку. А вместо стандартной тюремной процедуры он битый час наблюдает безымянный ужас, весьма смахивающий на безумие, в черных колодцах глаз Хоббса.

—Опять же, — ответил врач, — только иногда.

—Даже у приговоренного к смерти есть выбор, — возразил Хоббс. — Упасть на колени перед палачами или отказаться от повязки на глазах и умереть стоя.

Хоббс, по-видимому, как раз из таких людей. Как врач Рей ощущал сильное желание исследовать состояние начальника, как Марлоу у своего Куртца, и ругал себя за то, что зашел слишком далеко. Но в Хоббсе было что-то гипнотическое. Тем не менее Клейн — всего-навсего заключенный, интересующийся ответом на свое ходатайство об освобождении. И этот заключенный посоветовал врачу осадить назад.

—Да, сэр, — сказал Клейн, — вы абсолютно правы.

Хоббс почуял отступление и, дважды моргнув, откинулся на спинку кресла. Казалось, разговор с Клейном потряс его. Засунув руку в карман, он сжал что-то в кулаке — Клейн понятия не имел, что именно. Будто преследуя отступающего, Хоббс кивнул в сторону бронзового бюста за спиной Клейна и спросил:

— Откуда вы так много знаете о Бентаме?

Клейн прикинул, не заявить ли, что изучает философию кумира Хоббса всю свою сознательную жизнь, но решил, что это слишком опасно: после нескольких десятков лет работы в этой системе Хоббс мог почуять враля с другой стороны тюремного двора.

—От доктора Девлин, — признался он. — Знаете, она судебный психиатр…

—Большинство судебных психиатров не видят разницы между Джереми Бентамом и Джеком Бенни.

Клейн не улыбнулся:

—А доктор Девлин знает, сэр.

Хоббс кивнул головой, успокоившись:

—Необыкновенная женщина. Ваша совместная с ней работа оказалась плодотворной?

—Она написала статью в „Америкен Джорнел оф Психиатри“.

—И ее напечатали?

—Доктор Девлин пока об этом ничего не говорила.

Хоббс фыркнул:

—Знаете, когда Бентам умер, его тело в соответствии с завещанием забальзамировали и поместили в стеклянный ящик. В Лондоне. Кажется, он и по сей день там.

—Да, сэр, — подтвердил Клейн. — И выставлен на всеобщее обозрение. Отныне и навеки.

Зрачки Хоббса снова расширились, и в глазах появилось то самое выражение, от которого у Клейна внутри все сжималось от скверного предчувствия. Начальник, казалось, говорил: „Пойми меня. Будь со мной рядом. Не оставляй меня одного здесь…“ Клейн слышал подобное много раз от родителей, женщин, соседей по блоку; ото всех, кто нуждался в сочувствии и поддержке. Он слышал этот голос от своей бывшей подруги, обрекшей его на все эти мучения. „Дай мне больше, чем ты можешь“, — просили его. К этому голосу примешивался его собственный внутренний голос: „Вали отсюда поскорее, парень“… Сразу вспомнился лозунг Коули: НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!

—Прекрасно, — сказал Хоббс. — Просто прекрасно. Ирония бентамовского наследия никогда раньше до меня не доходила. Очень вам признателен за неожиданный взгляд на вещи.

—За это я снова должен благодарить доктора Девлин.

А вот это не было правдой: смысл завещания Бентама Клейн постиг сам, но, как говаривал Клетус, не надо сильно умничать — не стоит позволять щупальцам взаимопонимания объединять зэка и начальника тюрьмы. Хватит, и без того много крови из него попили. Пациенты, женщины… Бывшая любовь, а теперь вот Хоббс. Или он, доктор Рей Клейн, становится параноиком? Хоббс внезапно выдернул руку из кармана и поставил перед Клейном бутылочку с пилюлями.

—Врач посоветовал мне принимать эти пилюли три раза в день. Я думаю, он глуп. А что вы на это скажете?

Клейн взял бутылочку в руку и прочитал этикетку: карбонат лития, 400 мг. Голова внезапно опустела: мозг безо всяких эмоций зафиксировал, что Хоббс принимал таблетки, предназначенные почти исключительно для лечения маниакально-депрессивных психозов, которые, образно говоря, являются своеобразными шварцинеггерами среди прочих умственных расстройств.