Прочесывая остатки базового лагеря, я оценила обстановку. Топограф как-то пропустила несколько банок консервов, а также небольшой запас питьевой воды, спрятанный в моем спальном мешке (я так всегда делаю). Ни одного образца не осталось – их, как я полагаю, она выбросила в болото, когда шла готовить засаду, – но этим топограф ничего не добилась: все измерения и наблюдения я записывала в блокнот, который лежал у меня в рюкзаке. Мне будет недоставать большого и мощного микроскопа, но сгодится и тот, что я брала с собой на маяк. Ем я мало, так что еды хватит на пару недель, а воды – на три-четыре дня сверх того, к тому же я всегда могу прокипятить еще. Спичек достаточно, чтобы поддерживать костер в течение месяца, а я ведь умею разводить огонь и без них. Кроме того, меня ждали припасы в маяке – как минимум содержимое рюкзака психолога.

За лагерем, где находилось старое кладбище, я увидела пустую свежевырытую могилу. Рядом с ней в землю был вбит крест, наспех сделанный из упавших веток. Топограф вырыла ее для меня или для антрополога? Или для обеих? Меня не прельщала перспектива провести остаток вечности рядом с антропологом.

Чуть позже, когда я решила прибраться, на меня вдруг нашел приступ смеха – я даже согнулась пополам от боли. Внезапно вспомнилось, как я мыла посуду после ужина той самой ночью, когда муж вернулся из Зоны. Я отчетливо представила себе тарелки с остатками спагетти и курицы. Удивительно, как нечто такое обыденное могло сосуществовать со столь невероятным возвращением.

Мне никогда не нравились города, но приходилось терпеть: муж не мог жить вне города, лучшей работы, чем в городе, нигде не сыскать, а в поле я бы просто уничтожила себя. Тем не менее назвать меня «горожанкой» нельзя. Грязь и пыль, жизнь, бурлящая сутки напролет, толпы людей, постоянный свет, скрывающий звезды, вездесущие выхлопы бензина, тысячи примет загнивания человечества… все это мне не нравилось.

– Куда тебя несет на ночь глядя? – не раз спрашивал меня муж (до экспедиции оставалось примерно девять месяцев).

Перед словом «несет» я отчетливо слышала невысказанное «на самом деле».

– Никуда, – отвечала я.

Куда глаза глядят.

– Нет, правда, куда ты уходишь? – К его чести стоит сказать, что он никогда не следил за мной.

– Я не изменяю тебе, если ты об этом.

Пусть такая прямота и не успокаивала его, но вопросов он больше не задавал.

Я говорила ему, что одинокие полуночные прогулки расслабляли и помогали засыпать, когда работа бесила или становилась невыносимо скучной. Однако я не гуляла, а ходила на пустой, поросший травой участок. Точнее, пустым он не был – и именно поэтому мне нравился. Там обитали два вида улиток, три вида ящериц да бабочки со стрекозами. В колее, оставленной когда-то грузовиком, начала собираться дождевая вода. Так сперва появилась лужа, а затем и пруд. Каким-то образом туда занесло икру, и в воде завелись мальки, головастики и водные насекомые. Вокруг пруда выросла трава, укрепив почву, и для перелетных певчих птиц он служил перевалочным пунктом.

Как биосистема пустырь не поражал воображение, однако он находился близко, и это подавляло желание сесть в машину и рвануть в глушь. Мне нравилось бывать там ночью, потому что тогда можно было встретить затаившуюся в траве лису или карликовую сумчатую летягу, присевшую отдохнуть на телефонном столбе. Неподалеку кружились козодои, которые ловили насекомых, штурмующих уличные фонари. Мыши и совы, как повелось издревле, играли в охотника и добычу.

От животных, обитающих в настоящей глуши, их всех отличала осторожность, выстраданная в тяжелых и мучительных испытаниях. Жизнь на оккупированной человеком территории трагична и редко заканчивается хорошо.

Я не рассказывала мужу о том, куда хожу гулять, так как хотела, чтобы пустырь принадлежал только мне. У пар и без того хватает общих дел, которыми занимаются по привычке или потому, что так делают все. Я ничего не имею против этих ритуалов, более того, порой они даже доставляют удовольствие. Но этот участок городской глуши был моим и только моим. Он заполнял мою голову, когда я работала, и это успокаивало, заставляло ожидать новых миниатюрных драм. Мысли о пустыре притупляли во мне жажду свободы. Тогда я не знала, что в это же время мужу снилась Зона Икс с ее бескрайними просторами. Впоследствии эта параллель помогла мне смягчить злость после его ухода и замешательство от его внезапного и пугающего возвращения… Правда, увы, я так и не смогла понять, что же я не разглядела в муже.

Психолог говорила: «Граница надвигается… с каждым годом все быстрее», – однако мне это утверждение казалось слишком приземленным, слишком примитивным. Мой пустырь был не единственной «мертвой» зоной – их были тысячи, и никто не обращал на них внимания, потому что они «бесполезны» и оттого невидимы. В этом множестве переходных сред могло обитать что угодно, и никто бы не заметил. Мы привыкли считать границу невидимой и непроницаемой стеной, но если участникам одиннадцатой