сигаретные окурки. Скоро я не могла пошевелиться и замерла в ловушке собственного тела, не в силах отвести взгляд от травы или хотя бы закрыть рот, чтобы в него не набилась земля. Боли от ран не ощущалось, и от этого должно было быть хорошо и уютно, но в обмороке меня преследовали видения.

Я помню только три отрывка. В первом я была как будто головастиком в луже воды, а топограф, психолог и антрополог невероятно долго разглядывали меня сверху. Во втором я сидела рядом со стонущим чудовищем, гладила его по голове и шептала что-то на незнакомом мне языке. В третьем передо мной предстал оживший контур границы Зоны, похожий на опоясывающий ее ров, и в этом рву плескались гигантские морские твари, не замечая, что я на них смотрю. И мне было ужасно больно от этого безразличия.

Потом, глядя на помятую траву и разбросанную грязь, я поняла, что не была вполне неподвижна: меня било в конвульсиях и спазмах, я извивалась, как червяк. Некая потаенная часть меня все еще переживала агонию и желала умереть, только ясность не давала. Сумей я дотянуться до пистолета, я бы застрелилась… С радостью.

Думаю, вы уже поняли, что я не умею говорить людям то, что, как им кажется, они имеют право знать. До сих пор я старалась не вдаваться в подробности относительно ясности – для того чтобы вы, читая мой отчет, не усомнились в моей объективности. Взамен я поверяла этим страницам больше личной информации, чем хотела бы, отчасти потому, что все это имеет отношение к Зоне Икс.

Дело в том, что за пару мгновений до того, как топограф попыталась убить меня, ясность вдруг вспыхнула и усилила мои ощущения. Я чувствовала, как моя спутница пытается устроиться поудобнее на земле, прицеливаясь; слышала, как с ее лба падают капли пота; обоняла дезодорант, который был на ней; ощущала вкус пожухлой травы, которую она примяла, устраивая засаду. Те же усиленные ощущения помогли мне застрелить ее – собственно, только благодаря им у меня и получилось.

Я бы назвала это своего рода обострением болезни. По дороге к маяку и обратно ясность проявляла себя сродни простуде: небольшая температура, кашель, насморк. Иногда темнело в глазах или кружилась голова. Меня беспрерывно бросало из одного состояния в другое: я чувствовала то необыкновенную легкость, то невыносимую тяжесть.

Мой муж не оставил бы ясность в покое, он бы нашел тысячу способов справиться с ней и залечить шрамы. Он ни за что не дал бы мне разбираться с ней самой – вот почему, когда мы жили вместе, я редко говорила ему, что болею. Однако в этом случае любые усилия с его стороны были бы тщетны. Можно впустую тратить время, волнуясь о смерти, которая может и не настать, а можно полностью сосредоточиться на тех секундах, что тебе остались.

В себя я пришла только к полудню следующего дня. Не помню как, но мне удалось доползти до базового лагеря. Я была похожа на выжатый лимон и так истощена, что пришлось за несколько часов осушить почти ведро воды, чтобы восполнить потери организма. Бок горел, но двигаться не мешал, а еще я чувствовала, как идет регенерация. Ясность, уже проникшая в мои конечности и собиравшаяся захватить все тело, немного сбавила напор – нужно было лечить мои раны – и организму удалось ее ненадолго перебороть. Симптомы простуды отступили, а легкость и тяжесть сменились постоянным гудением внутри меня и неприятным ощущением, будто что-то ползает под кожей, создавая слой, идеально повторяющий ее.

Я знала: хорошее самочувствие обманчиво, и это могла быть всего лишь передышка перед следующей стадией. Я испытала облегчение, поняв, что до сих пор изменения в моем организме не были более радикальными, чем усиленные чувства и рефлексы, да еще легкое свечение от кожи. Но все это бледнело по сравнению с другим выводом: чтобы держать ясность в узде, придется постоянно встряхивать организм, не давая зажить ранам и травмам.

Поэтому, когда я увидела, во что превратился базовый лагерь, я восприняла это как данность. Топограф искромсала все палатки на лоскуты и сожгла научные отчеты, оставшиеся от предыдущих экспедиций. Мне попадались лишь почерневшие куски, торчавшие между обуглившихся дров. Все оружие, которое ей не удалось взять с собой, она тщательно разобрала на части и разбросала по всему лагерю – мол, вот тебе задачка, собери. Повсюду валялись вскрытые и выпотрошенные консервные банки. В мое отсутствие топограф превратилась в маньяка-убийцу всего неживого.

Ее журнал лежал на видном месте – среди остатков ее постели и палатки, окруженный россыпью карт, в том числе старых и пожелтевших. В журнале было пусто. Выходит, когда она уединялась, чтобы «написать отчет», то делала это для отвода глаз. Она нипочем не хотела делиться своими настоящими мыслями ни с психологом, ни с кем-либо из нас. Я даже зауважала ее за это.

Там же лежал и обрывок бумаги с ее последним лаконичным посланием, которое могло объяснить ее враждебность: «Антрополог пыталась вернуться, но я о ней позаботилась». Либо она спятила, либо была слишком нормальной. Я внимательно изучила карты. Ни одна из них не относилась к Зоне Икс, но некоторые места были мне знакомы. По личным подписям, сделанным топографом, я поняла: на картах изображены места, где она жила или бывала. Нельзя винить ее за то, что она цеплялась за прошлое, чтобы удержаться в настоящем, пусть и тщетно.