медицинской аппаратуры, чтобы отследить какие-либо изменения в теле или сознании, произошедшие с того момента.

По понятным причинам, образец из пробирки антрополога я оставила напоследок. По моей просьбе топограф сделала срез, положила его на предметное стекло микроскопа и записала то, что увидела.

– Зачем я тебе для этого? – спросила она.

Я замешкалась с ответом.

– Гипотетически… Я могу быть заразной.

– С чего бы тебе быть более заразной, чем мне? – медленно проговорила она, напрягшись. – Гипотетически.

– Да мало ли… – Я пожала плечами. – Не забывай, что я первая прочитала слова на стене.

Она посмотрела на меня, как на дуру, и хрипло рассмеялась.

– Мы все здесь увязли глубже некуда. По-твоему, от этих масок есть толк? Разве от всего этого можно защититься?

Она ошибалась – по крайней мере, хотелось верить, – но переубеждать ее я не стала. Данные искажают по разным причинам.

Говорить больше было не о чем, и она вернулась к своим делам, а я сощурилась над микроскопом. Передо мной лежал образец, взятый у того, что убило антрополога. Я сперва даже не разобралась, на что смотрю, а потом с удивлением поняла: это мозговая ткань – и не чья-нибудь, а человеческая, лишь с некоторыми отклонениями. Сначала я подумала, что образец испортился. Однако даже если так, то я тут ни при чем: записи топографа полностью совпадали с моими наблюдениями, а когда она посмотрела на образец снова, то отметила, что он не изменился.

Я продолжала вглядываться в объектив микроскопа, словно не могла как следует рассмотреть образец. Я отрывалась от прибора и снова щурилась, пока ткань не разложилась на кружки и закорючки. Неужели это был человек? Или организм притворялся человеком? Как я писала, отклонения все же были. И кстати: как антрополог взяла ткани? Просто подошла со скребком к этому существу и спросила: «Можно сделать вам биопсию мозга?» Нет, образец взят с поверхности тела, и значит, это не мозговая ткань – следовательно, ни о каком человеке не может быть и речи. Я не понимала ровным счетом ничего.

Подошла топограф и бросила проявленные снимки на стол.

– Полная фигня, – сказала она.

Каждая фотография со словами превратилась в мешанину ярких размазанных красок. Где слов не было – сплошная чернота. Все остальное – смазанные контуры. Виной тому, вероятно, медленная пульсация стен. Помимо прочего, они выделяли тепло или какое- то иное излучение, портившее снимки. А ведь я не взяла с них образец! Да, я видела, что слова – это организмы. И я знала, что стены тоже принадлежали организму, но мозг-то считал их частью сооружения. Действительно, зачем брать с них образец!

– Согласна, – сказала топограф, неверно поняв, из-за чего я выругалась. – Что с образцами?

– То же самое. Ничего, – вздохнула я, все еще рассматривая снимки. – Карты? Документы?

Топограф фыркнула.

– Ни черта. Ровным счетом. Кроме того, что все будто помешались на маяке: смотрели на него, ходили туда, жили в нем, черт возьми.

– То есть мы так ничего и не узнали.

Топограф никак не отреагировала.

– Что будем делать дальше? – спросила она с явной неохотой.

– Поужинаем, – сказала я. – Потом обойдем периметр – убедимся, что психолог не прячется в кустах. Составим план на завтра.

– Я тебе скажу, чего в этом плане точно не будет. В туннель мы больше не пойдем.

– В башню.

Она свирепо посмотрела на меня.

Спорить было бесполезно.

На закате с болота вновь донеслись знакомые стоны. Мы ужинали у костра, и я не сразу их расслышала, занятая поглощением пищи. Она казалась очень вкусной – не знаю, почему. Я остервенело все уплетала, а топограф испуганно косилась на меня. Говорить было не о чем. Любой разговор так или иначе привел бы к составлению планов, а мои планы ей бы не понравились.

Ветер усилился, полил дождь. Даже в сумерках я могла разглядеть каждую каплю – идеальный жидкий кристалл, сверкающий всеми гранями. Я чувствовала аромат моря, чуть ли не наяву видела медленно накатывающие волны. Ветер казался живым, проникал сквозь кожу и приносил с собой запах сырой земли и камыша. Внутри башни мне удалось забыть, насколько обострилось