— Да, завтра… на благовещенье.

— Я об этом слыхал, но как-то не верилось, — очень уж неожиданно. Чем это вызвано?

— Со смертью отца кончилась аренда, и больше уж мы не можем здесь жить. Пожалуй, нам разрешили бы остаться и еженедельно вносить плату, если бы не я.

— Вы-то тут при чем?

— Я не… порядочная женщина.

Д'Эрбервилль вспыхнул.

— Какая гадость! Гнусные ханжи! Черт бы побрал их грязные душонки! — воскликнул он злобно. — Так вот почему вы уезжаете! Вас выгоняют?

— Не то что выгоняют, но раз они нам сказали, что скоро мы должны отсюда выбраться, то лучше уж уехать завтра, когда все переселяются; быть может, удастся устроиться.

— Куда вы едете?

— В Кингсбир. Мы наняли там комнаты. Матери покоя не дают отцовские предки, потому-то она и хочет ехать туда.

— Но как же ваша семья будет ютиться в маленькой квартирке, да еще в такой дыре, как этот городишко? Почему бы не переехать ко мне в Трэнтридж? После смерти матери на ферме почти не осталось птиц, но домик и сад уцелели. Комнаты можно за один день выбелить, и вашей матери будет там очень удобно, а детей я помещу в хорошую школу. Должен же я хоть что-нибудь для вас сделать!

— Но мы уже наняли комнаты в Кингсбире, — ответила она. — И мы можем там подождать…

— Подождать — кого? О, конечно, вашего почтенного супруга! Послушайте, Тэсс, мужчин я знаю и знаю причину вашего разрыва… Вот почему я уверен, что он никогда не вернется к вам. Допустим, я был вашим врагом, — теперь я ваш друг, даже если вы этому не верите. Переезжайте в мой коттедж. Мы разведем множество кур, и ваша мать будет прекрасно за ними ухаживать, а дети смогут ходить в школу.

Дыхание Тэсс все учащалось; наконец она сказала:

— Я не знаю, исполните ли вы все это. Ваши намерения могут измениться… и тогда мы… моя мать снова останется на улице.

— О нет! Если хотите, я вам выдам письменное обязательство. Подумайте об этом.

Тэсс покачала головой. Но д'Эрбервилль настаивал; редко случалось ей видеть его таким настойчивым. Он не желал примириться с отказом.

— Пожалуйста, сообщите вашей матери о моем предложении, — сказал он многозначительно. — Это ее дело решать, а не ваше. Я прикажу, чтобы завтра утром вымыли полы, побелили стены и затопили камины; к вечеру стены высохнут, так что вы можете ехать прямо туда. Помните, я буду вас ждать.

Снова Тэсс покачала головой; сердце ее сжималось от волнения. Она не могла смотреть в глаза д'Эрбервиллю.

— Помните, я должен искупить свою вину перед вами, — продолжал он. — И вдобавок вы меня излечили от этой религиозной мании. Я рад…

— Лучше бы вы не избавлялись от этой мании и вели бы себя так, как в те дни.

— Я рад, что мне представляется случай уплатить хотя бы часть долга. Завтра я буду ждать приезда вашей матери. Обещайте мне это сейчас, дайте руку, милая Тэсс, красавица моя!

Он понизил голос до шепота и просунул руку в полуоткрытое окно. Гневно сверкнув глазами, Тэсс захлопнула окно, прищемив ему руку.

— Черт побери! Как вы жестоки! — вскричал он, освобождая руку. — Нет! Я знаю, вы это сделали не нарочно. Итак, я буду ждать вас или хотя бы вашу мать и детей!

— Я не приеду, у меня много денег! — воскликнула она.

— Где они?

— У моего свекра! И мне стоит только попросить…

— Да, но вы не попросите, Тэсс; я вас знаю, ни за что не попросите, скорее умрете с голоду!

С этими словами он отъехал. На углу он встретил человека с ведром, наполненным краской, который спросил его, действительно ли он покинул своих братьев во Христе.

— Пошел к черту! — крикнул д'Эрбервилль.

Тэсс долго не двигалась с места, и вдруг в ней вспыхнуло возмущение перед свершившейся несправедливостью, и на глазах показались слезы. Даже муж ее, Энджел Клэр, и тот поступил с ней так же жестоко, как и остальные. Раньше никогда не решилась бы она так подумать, но ведь он действительно был жесток. Она могла поклясться в том, что никогда за всю свою жизнь она не хотела поступать дурно, и все-таки ей вынесли суровый приговор. Каковы бы ни были ее грехи, никогда не грешила она сознательно; почему же ее наказывали так упорно?

Порывисто схватила она первый попавшийся лист бумаги и быстро написала следующие строки:

Она ждала, пока не показался почтальон, потом выбежала к нему и, передав письмо, снова заняла свой пост у окна.

Не все ли равно — послать ли нежное письмо или вот это? Разве уступит он мольбам? Ничто не изменилось, не произошло никакого нового события, которое заставило бы его изменить свои взгляды.

Стемнело, и только огонь в очаге освещал комнату. Двое старших детей ушли с матерью, четверо младших, в возрасте от трех с половиной до одиннадцати лет, одетые в черные платьица, собрались у очага и болтали. Наконец Тэсс, не зажигая свечи, подошла к ним.

— Милые мои, сегодня мы последнюю ночь будем спать здесь — в доме, где родились, — быстро сказала она. — Подумайте-ка об этом.

Они притихли. Впечатлительные, как все дети, они готовы были расплакаться теперь, когда ее слова вызвали у них представление о бесповоротном конце, хотя весь день они радовались, что переедут на новое место. Тэсс заговорила а другом.

— Спойте мне песенку, — сказала она.

— Что же нам спеть?

— Что хотите, мне все равно.

Минутное молчание было нарушено слабым голоском, к которому присоединился второй, третий, четвертый, они запели гимн, заученный в воскресной школе:

Все четверо пели равнодушно — так, как будто этот вопрос был решен для них давным-давно и окончательно, а следовательно, и думать о нем нечего. Их личики были серьезны, они старались отчетливо выговаривать слова и не сводили глаз с колеблющихся языков пламени; голос младшего ребенка еще звучал, когда остальные делали паузу.

Тэсс отвернулась от них и снова подошла к окну. Было уже совсем темно, но она прижалась лицом к стеклу, словно всматриваясь в ночь. На самом деле она хотела скрыть слезы. Если бы она могла верить в то, о чем пели дети, если бы не возникали у нее сомнения, все было бы иначе. С каким спокойствием поручила бы она детей провидению в надежде на будущую жизнь! Но веры у нее не было: стало быть, она должна что-то делать, должна стать их провидением, ибо для Тэсс, как и для миллионов людей, жестокой насмешкой звучали слова поэта:

Для нее и ей подобных самый факт рождения являлся унизительным испытанием, насилием, которое до конца оставалось неоправданным или в лучшем случае оправдывалось лишь частично.

Вскоре она разглядела на темной мокрой дороге свою мать, рослую Лизу Лу и Абрэхэма. Миссис Дарбейфилд, постукивая патенами, подошла к дому, и Тэсс открыла дверь.

— Я заметила следы лошадиных копыт под окном, — сказала Джоан. — Кто-нибудь заходил?

— Нет, — ответила Тэсс.

Дети, сидевшие возле очага, посмотрели на нее серьезно, и один из них прошептал:

— Что ты, Тэсс? А джентльмен верхом?

— Он не заходил в дом, — сказала Тэсс. — Он разговаривал со мной, не сходя с лошади.

— А кто это был? — спросила мать. — Твой муж?

— Нет. Он ко мне никогда, никогда не приедет, — ответила Тэсс с какой-то тупой безнадежностью.

— Так кто же это был?

— Не спрашивай. Ты его раньше видела, да и я тоже.